Дети луны - Борис Акунин

Поле. И не спрячется

Мелочь бесполезная – тля да саранча.

Только даль высокая,

Только в небе соколы,

И скликает мертвых песня трубача.

Селен всплеснул рукой – за кулисами потусторонним, мертвымзовом засолировала труба. Человек-змея изогнулся на животе, взял себя руками заноски и укатился прочь. Девочка Смерть тоже выкинула трюк: с ловкостьюакробатки прошлась по сцене колесом. Из-под сарафана мелькнули стройные,крепкие ноги.

Номер окончился. Дети Луны хлопали стоя, барышни дажевзвизгивали.

– Божественно! Браво, Селен! – тонко крикнулаШахова, рупором приложив руки ко рту.

А на вкус Романова, номер был оригинальный, но не болеетого. Честно говоря, больше всего Алексею понравились ноги танцовщицы – покрайней мере, нечто живое, земное, посюстороннее. Впрочем, как уже былосказано, прапорщик отстал от новейших веяний в искусстве и вообще огрубелчувствами за год военной жизни.

Небрежно покивав публике, поэт спустился в зал и направилсяк центральному столу. Подставил Алине щеку для поцелуя, устало опустился настул. Помахал поклоннице, славшей ему издалека воздушные безешки, кивнулдругой, отвернулся от третьей.

Алексей рассматривал любимца дев прищуренными глазами. Разгосподин Селен близок с Шаховой, значит, он заслуживает сугубого внимания.Выходит, стол резервирован не для Алины, а для поэта?

– Я в изнеможении, – пожаловался певец смерти,подставляя лоб, чтобы Шахова вытерла пот. – Как я выступал?

– Божественно, – повторила она, но уже безвосторга, а словно машинально. – Как всегда.

Странно, но ее взгляд по-прежнему кого-то высматривал, всёшарил по залу. Быть может, она ждала так нетерпеливо вовсе не Селена?

– Ненавижу слово «всегда». От него веетбезысходностью. – Поэт оттолкнул ее руку и воззрился на Романова, словнона муху или таракана. – Господи, это еще кто? Ты ведь знаешь, я не выношучужих!

Барышня поставила перед ним «Цикуту», незадолго перед темпринесенную официантом.

– На, выпей. – Ее рука рассеянно легладлиннолицему на плечо. – Подсел какой-то, из Костромы. Пускай. Он дурачок,но забавный.

Сочтя, что взаимное представление состоялось, Алексейнедоверчиво спросил:

– Скажи, брат, ты правда считаешь человечество сорнымполем, которое нужно выкосить?

Селен пригубил, поморщился – вынул и бросил на скатертьчерную ромашку.

– А что с ним еще делать? Слишком много пошлых,не-чувствующих, не-живущих. Раз все равно не живут, пускай подохнут. Пусть ихиспепелит молния мировой катастрофы. После грозы легче дышать.

– Да ты не эпатист. Ты Максим Горький. «Пусть сильнеегрянет буря», – сказал Романов, кажется, выйдя из роли декадентствующегоюнца.

Шахова усмехнулась:

– Браво, Кострома. Что, Селен, съел?

К столу шли еще двое – те самые, что выступали сдекламатором. Человек-змея накинул поверх своего блестящего костюма куртку.Танцовщица осталась в сарафане, но сняла маску. Лицо у Девочки Смерти оказалосьславное – курносое, улыбчивое.

– Садитесь, садитесь, – поманила артистов Алина,видя, что они вопросительно смотрят на незнакомца. – Это Арик, дурачок изКостромы. То есть был дурачком, но умнеет на глазах.

– Люба, – назвалась милая девушка, первой протянувруку. Она смотрела в глаза, приветливо. Пальцы сжала крепко, непо-девичьи. – А это Аспид. Он у нас молчун.

Прежде чем подать руку, мим провел ею по плоскому,застывшему лицу – и словно сдернул с него кожу. Физиономия расплыласьшироченной глумливой улыбкой.

– Армагеддон.

Романов хотел пожать шутнику руку, но дернулся и отскочил,опрокинув стул. У Аспида из рукава куртки высунулась маленькая змеиная головка,а за ней и гибкое туловище в красно-черную полоску.

Все засмеялись.

– Не пугайтесь, – сказала Люба, поднимая упавшийстул. Пододвинула Алексею, сама села рядом. – Она не укусит. Это у нихтрадиция такая. Не знаю, откуда повелась. Держать в заведении живую змею – насчастье.

– У кого – у них?

Романов опасливо косился на Аспида, который сел слева.

– У декадентов. Я одно время, до войны еще, служила вбалаганчике одном, назывался «В Последний Путь». – Люба оперласьподбородком о руку, на собеседника смотрела доброжелательно. – У них тамтоже змея была, только злющая.

Танцовщица повернулась к официанту.

– Дракулик, мне, пожалуйста, «Стрихнину» с клубничнымсиропом, а Жалейке как обычно.

Сняла с головы кокошник, положила на стол. Голова у Любыбыла стрижена под мальчика, ёжиком. На румяных щеках две ямочки.

– Что это вас «Люба» зовут? – тихо спросилон. – А не какая-нибудь «Люцифера»?

Она прыснула:

– Ужасы какие! Хорошее имя – Любовь. Вам не нравится?

Арику из Костромы такое имя вряд ли бы понравилось, поэтомупрапорщик промолчал. На простодушную Любу смотреть было приятно. Не кобенится,не интересничает, разговаривает с малознакомым человеком на «вы» – в общем,ведет себя как нормальный человек. Оказывается, это очень симпатично. В головупришла вот какая мысль: «Мы двое здесь инородцы, только я прикидываюсь, а онанет».

Однако смотреть тут надо было не на Любу, и Алексей не безсожаления перевел взгляд на кривляку Алину. Та прижалась к Селену, положилаголову ему на плечо и перебирала длинные надушенные волосы поэта, но при этомне переставала скользить беспокойным взором по залу.

Аспид молча курил, его бесцветное лицо вновь утратило всякоевыражение и одеревенело. Лишь маленькие светлые глаза быстро перемещались счеловека на человека, с предмета на предмет. Рядом с локтем мима стоялоблюдечко молока, к которому приникла змея, так до конца и не вылезшая изрукава.

Ридикюль висел на прежнем месте – уж его-то Романов из видустарался не выпускать.

К Селену подошла барышня-утопленница, поцеловала руку, лежавшуюна плече Алины. Поэт обернулся, притянул жертву вод к себе и стал жадноцеловать в рот. Шахова отнеслась к измене с полным равнодушием.

Как-то всё это было странно.

Алексей шепнул, пригнувшись к Любе, которая единственная тутвыглядела человеком, способным ответить попросту, без выкрутасов:

– Что-то я не пойму. Он вообще с кем, Селен? С Алинойили с этой?

– Со многими. Такой интересный мужчина! Всякая была бырада, – ответила та с простодушным восхищением.

– А вы? – спросил Романов, решив не деликатничать.Уж эпатист так эпатист.