Дети луны - Борис Акунин

– Они не мои. Я сама по себе, – ответила Алина, ноне колюче, а вполне миролюбиво. – Помолчим, ладно?

Летняя петроградская ночь. Стемнело ненадолго и как будтопонарошку. Над городом мокрый туман. В воздухе клубится серая взвесь мелкихкапель. То, что близко, кажется далеким, далекое – близким. Блестит чернаябулыжная мостовая, отражая слабый свет фонарей. Очертания домов смутны, улицапохожа на театральную декорацию. Каждый шаг гулок.

– Что ты всё оглядываешься? – Алина поежилась,завернула поплотнее свое оранжевое боа из перьев. В мокнущем, зябком тумане онастала еще больше похожа на птицу – нахохленную, больную. – Смешной какой.В провожатые навязался. Сумочку отобрал. Откуда ты только взялся?

– Сама же сказала. Из Костромы.

Они шли вдвоем по пустому проспекту. Романов действительнооглядывался через каждые несколько шагов. На то имелась причина.

Перед выходом из клуба Шахова зашла в дамскую комнату.Воспользовавшись паузой и тем, что в раздевалке никого не было, Алексейперескочил через перегородку и заглянул за штору – туда, где пряталсянеизвестный.

Возле вешалок обнаружился уголок для курения: стол, удобныекресла. На углу стеклянной пепельницы лежала едва начатая, невыкуренная сигара.Большой коробок спичек. И две перчатки.

Картину восстановить было нетрудно.

Когда Романов начал телефонировать ротмистру, здесь сиделчеловек, собирался покурить. Снял перчатки, стал раскуривать сигару. Потом,услышав, какие речи доносятся из-за шторы, сигару притушил и отложил, чтобы невыдавать своего присутствия. Продолжение разговора произвело на черно-белогочеловека такое впечатление, что он забыл и про курение, и про перчатки.

А перчатки были необычные – ярко-алого цвета…

– Зачем ты туда ходишь? – спросил Романов. –Говоришь, что они не твои. Значит, ты там чужая. А ходишь…

Вернувшись из своего таинственного похода за кулисы, Шаховастала не то чтобы разговорчивей – нет, но как-то мягче. Во всяком случае,спокойней, даже веселее. Вдруг удастся завязать с ней разговор о кабаре ивыяснить что-нибудь существенное?

– Я везде чужая. А в клуб хожу, потому что названиепонравилось. Мы все – дети Луны. Прячемся от солнца, оживаем от лунного света.

– Да Луны-то никакой нет, посмотри на небо! Туман один.

– Есть. Это тебе ее не видно… А я ее вижу всегда. Дажеднем.

Дискутировать про Луну в намерения прапорщика не входило. Онпопробовал зайти с другой стороны. Выражаясь по-военному, открыть стрельбу спрямой наводки.

– У тебя там много друзей, да? Селен этот, танцоры. Ипотом, я видел, ты за кулисы к кому-то ходила… Ты что, знакома со всемиартистами?

Алина словно не расслышала вопроса.

– Воздух, как стеклянный, – сказала она. –Весь переливается… Возвращайся в клуб. Я привыкла одна. Ничего со мной неслучится. Я невидимка. Меня, может, и вовсе нет.

– Тебе одной ходить опасно, тем более ночью. Ты, какрайская птица, все на тебя пялятся.

Она рассмеялась.

– Так-таки райская?

– Нет, правда. Сейчас развелось столько хулиганов,налетчиков. Война, озверели все. Ограбить могут, и не только…

– Зарезать, что ли? – спросила она слюбопытством. – Пускай режут, не боюсь.

– Могут сделать с одинокой женщиной что-нибудь ипохуже.

Эти слова вызвали у Алины приступ веселья.

– «Похуже»? – повторила она сквозь хохот. –Это у вас в Костроме так говорят?

Откуда-то сзади, издалека, донесся заливистый свист.

– А вот и Соловей-разбойник. – Барышня взялаРоманова под руку. – Ладно, Илья-Муромец, веди меня через заколдованныйлес. Извозчиков не видно, придется пешком. Я неблизко живу, на Тучковойнабережной.

Где она живет, Алексею было очень хорошо известно.

По дороге он еще несколько раз пытался завести разговор окабаре, но Алина опять отвечала невпопад. Может быть, и не слышала еговопросов, а просто откликалась на звук голоса. Глаза ее были полузакрыты, полицу бродила мечтательная улыбка. Девушка держалась за Алексея, словно слепецза посох. Если бы ее повели не к дому, а совсем в другом направлении, она,верно, и не заметила бы.

Ну и мерзавец же германский резидент, что использует этубледную немочь, думал прапорщик. Травит ее наркотиками, да еще, поди,запугивает. Что за гнусное ремесло шпионаж! На Шахову, государственнуюпреступницу и похитительницу военных секретов, он уже не держал зла. Что стакой возьмешь? То ли живет, то ли видит сон – сама толком не знает.

Перед большим каменным домом с барельефами Алина вдругочнулась. Удивленно поглядела на фонари набережной, на черно-серую полосу МалойНевы.

– Мы пришли? Я и не заметила… Я что, объяснила тебе,где я живу?

– Да.

Ничего она ему не объясняла. Но Алексей знал, что этасомнамбула ничего не помнит.

– Холодно…

Она сняла перчатки и подула на пальцы.

– Разве?

Ночь вовсе не была холодной, скорее душной.

– Мне всегда холодно… Спасибо, что проводил, –сказала она учтиво, как, должно быть, разговаривала когда-то с приличнымиюношами, провожавшими ее до дома с какого-нибудь журфикса.

Казалось, она опять забылась. Так или иначе, входить вподъезд не спешила. Смотрела она куда-то в сторону. О чем думала и думала ли очем-то вообще – бог весть.

– Красивый дом.

– Красивый. Мы раньше были богаты. Дача на заливе,поместье. А потом разорились. Одна квартира осталась. – Она показала наокно второго этажа. – Вон моя комната, одинокая гробница.

В устах любой другой девушки эти слова прозвучали бы манернои глупо. Но Шахова произнесла их безо всякой аффектации, и стало жутко.

Романов представил себе эту жизнь, похожую наантисуществование вампира. Днем – сон за плотно задвинутыми шторами, чтобы, недай бог, не проникли лучи солнца. Пробуждение в темноте, мучительный голод,тянущий в ночь, в лунный свет. Короткое, жадное, преступное насыщение, недолгоеблаженство – и снова назад, в свой склеп…

Но прапорщик сделал вид, что не понял.

– Так ты живешь одна?

– Нет, с отцом. И еще какая-то женщина, в беломпереднике. А может быть, она мне мерещится. У нее то одно лицо, то другое. Незнаю. Я там только сплю…

– С отцом – это хорошо, – продолжал изображатьнаивность Алеша. Он был рад, что Алина разговорилась, и боялся, не спрячется лиона снова в свой кокон. – Я вот сирота. А кто у тебя отец?