Redrum 2017 - Евгений Олегович Шиков

как козлёнок, отметила про себя Агафья) в шутку заполнил бумагу — 1921.

— Новый строй, бабка, страна новая. Всё новое. Пусть и жизнь у тебя будет новая!

И так залихватски захохотал, что веселье захватило всех собравшихся на перепись.

Но на деле, жила бабка Агафья так давно, что помнила вещи дивные и странные, которым почти не осталось места в новом веке. Вещи дремучие, как обступающие деревню леса. Тёмные, как недра земли. О жизни и смерти, о том, как облегчить страдания, и о том, как принести боль в пригоршне. Старики-кощеи хранили в памяти секреты, как в сундуках, пока их не зарывали в землю.

Очень редко позволяла себе Агафья применять знания. Знала цену. Расплачиваться за колдовство приходится душой. Часть отдаёшь старым богам, чьи деревянные истуканы ещё ставят в глубине леса, часть — чертям. Да и Новый Бог явится за причитающейся десятиной.

К заговорам Агафья прибегала, когда заболеет деревня. Или Смерть-жадина захочет прибрать того, кто и не пожил толком. Тогда Агафья шептала над крынками с молоком и всё налаживалось. Но в последний раз она решилась произнести такие слова, после которых ничего хорошего больше не будет.

Она положила себе в рот ноготь, который отколупала с большого пальца ноги повешенной девочки. И принялась усердно жевать оставшимися зубами.

Жевала-жевала и приговаривала:

«Приди Смерть-лютая, прибери всех. Приди Смерть-лютая, прибери всех».

Ноготь размягчался и по кусочку проваливался в пищевод. А в «красном» углу становилось темнее, пока, наконец, оттуда не выступила чернильная тень. Облако тьмы приблизилось к старухе и замерло перед ней. Старуха подняла во тьму взор мутных глаз, и в ту же секунду последние искры жизни погасли. Сухое тело повалилось на дощатый пол.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Радовский ушёл к партизанам не потому, что хотел «давить фашистскую гадину», по меткому выражению политрука, но чтобы проверить себя. С детства он был хилый, не любил свою перелицованную польскую фамилию, да ещё и каждая уличная гадина дразнила — «жидёнок, жидёнок».

На войну его не взяли из-за субтильного, почти дистрофичного, телосложения. Бывало, в лесной землянке он вспоминал врача с призывного пункта и зло ухмылялся. Сейчас он бы ему сказал:

«Доктор, в таких условиях люди мрут, как мухи. А я уже который месяц тут».

Смерть будто брезговала им.

И сейчас он лежал в сугробе на пригорке за Елово и подробно рассматривал деревню в бинокль. Мороз забирался под все поддёвы и, будто пробовал наощупь спелый плод, стискивал лёгкие Радовского. Записывать на холоде было невозможно, поэтому он запоминал всё в точности.

Деревенька — одно название. В покосившихся избах обретались старики и старухи. Кто был молодой — ушли на войну. Да и вряд ли вернутся. Елово было из тех мест, что дожили свой век. Появление немцев, наоборот, оживило деревню. Они должны были встретить подступающие силы и уйти дальше на восток.

Вот почему так важно было вырезать всю эту погань одного за другим.

Месть за Лилю была лишь одной из причин.

Важно было показать, что их уже ждут. Куда бы они ни пришли — встречать будут собственные мертвецы.

Странная болезненная радость охватила Радовского. Он понимал, что после операции немцы пошлют в лес карателей. Или устроят артиллерийский обстрел по чаще, который перевернет каждый холмик. К тому времени, они, конечно, уже уйдут, но со спокойной жизнью можно будет попрощаться.

Радовский улыбнулся последней мысли. И кашлянул в снег. Внутри что-то больно надорвалось.

Он последний раз осмотрел Елово в бинокль. Упаковал в память дорожки, которые протоптали часовые фрицев, и твёрдо запомнил расположение домов, которые те оборудовали под штаб.

Уходя, он кинул последний взгляд на Лилю. Её поруганное тело висело в петле. Замёрзшие линзы бинокля исказили изображение. Показалось, что труп покорёжило, и он стал больше. Обычно мертвецы казались легче, словно вместе со смертью из них уходил вес, который держал их на земле. И всё же миниатюрная Лиля казалась даже более статной, чем была при жизни.

Напасть было решено под утро, в тёмные часы, когда дозорные теряют бдительность.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Ганса опять поставили в дозор. Долгие часы наедине с мрачными мыслями, да несколько перекуров, когда он встречался с другим часовым. Обычно ему доставалось начало вахты, а вот предрассветные часы он не любил. Люди, которые устали бояться, считают, что на исходе ночи ничего случиться не может. Отяжелевшие веки смыкаются, сопротивляться трудно. В такие часы, считал Ганс, люди наиболее уязвимы.

— Попомни, мне вонзят штык в брюхо именно в такой час, Грубер, — поведал он другому часовому.

— Ганс, Schweigen ist Gold. Накаркаешь.

«Молчание — золото». А как он может молчать, когда на душе так гадко?

Ещё эта повешенная действовала на нервы. За несколько дней её тело распухло и потяжелело, будто не на морозе, а посредине лета. Только мух не хватало.

В темноте виселица скрипела, и Ганс вздрагивал всякий раз, когда проходил мимо. Будто опасался, что труп слезет с неё. Он посмеивался над своей суеверностью, но начал обходить место казни по широкой дуге.

Низкие зимние облака закрывали луну, и всё же темнота не была непроглядной. У такого старого солдата, как Ганс, должно быть, сами глаза изменились за годы караульной службы. Поэтому он различил движение в темноте рядом с одной из изб.

— Halt! Кто там? Опять ты, старая ведьма?

Тьму разорвал грохот и яркая вспышка света. Ганс не почувствовал боли, но только сильную слабость. Повалился на снег, прижимая руки к животу, и чувствовал, как жизнь вытекает наружу. Как назло, последнее, на что ему суждено было смотреть перед смертью, была проклятая виселица.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Радовский грязно выругался. Часовых должны были снять тихо. Но их командир, Шевченко, был к этому готов. Группы по двое, по трое заняли удобные позиции, чтобы стрелять из темноты по всполошившимся фрицам.

Сквозь разрыв в облаках выглянула луна и на мгновение осветила застывших партизан. Ночной ветер стих и в наступившем безмолвии они услышали скрип верёвки, на которой висела Лиля.

Предательница-луна. Одного мига хватило, чтобы их рассмотрели. Немцы открыли огонь прямо из изб. Стреляли сквозь окна. И за звоном бьющегося стекла по округе прокатился треск автоматных очередей.

Радовский повалился вбок, за поленницу, но его товарища, крупного молодого белоруса Дюжева, прошило несколькими пулями. Детина опрокинулся на спину,