Redrum 2017 - Евгений Олегович Шиков

не были страшны прилипчивой мелодии. Кроме того, «Лили Марлен» любил сам «Лис пустыни» Роммель.

По другую сторону фронта, в Москве, напевали «Синий платочек». К двадцать пятой годовщине Октября приготовили «Концерт фронту». С экрана глядел егозой весельчак Райкин, заправляя бобину в киноаппарат. Сквозь серый муар чёрно-белой плёнки выступала Она — белокурая муза Клавдия Шульженко. И страна запела вместе со своей любимицей:

«Кончится время лихое, с радостною вестью приду, снова дорогу к милой порогу я без ошибки найду…»

Любая из этих песен, несомненно, понравилась бы пионерке Лиле Сорокиной, которая соврала о возрасте на призывном пункте у кинотеатра «Колизей». Ей даже довелось услышать несколько тактов «Лили Марлен», пока немецкие офицеры избивали её на полу избы. Пол ходил ходуном, когда её размазывали тяжёлыми сапогами по доскам; иголка слетела с дорожки, изба наполнилась мрачным шипением. Теперь тонкое тело Лилечки болталось в петле и ночные морозы превратили её в замороженную тушу.

Перед смертью пионерку раздели догола и выволокли на снег. Один из солдат в шутку облил её ледяной водой из кадки. Кожу точно обожгло, на морозе вода казалась кипятком. Лиля истошно заверещала.

Солдаты и офицеры громко смеялись и улюлюкали. Как свора охотничьих собак, они погнали девочку к наскоро сколоченной виселице, понукая грязными ругательствами.

— Nutte! Hundin! Schickse!

Молодой офицер приподнял невесомую Лилю, чтобы на шею накинули грубую верёвку. Обледеневшие волокна оцарапали кожу. Немцы смеялись и тыкали пальцами в кровавую кашу, в которую превратилось лицо девушки. Правая бровь стекла вниз, как воск на свечном огарке. Второй глаз не открывался вовсе. Из-под чёрной щелочки между веками выступали розоватые слезинки и быстро высыхали на морозе. Распухшие губы не закрывались: между сиреневыми валиками виднелись поломанные зубы.

Пока партизанка была ещё жива, немцы столпились вокруг, чтобы сделать фотографии на память. Под раскаты одобрительного хохота офицер Раух приколол девушке на голую грудь красную звёздочку, которую нашли при обыске.

Её хватали за руку и махали ею на камеру, словно девушка была тряпичной куклой. Молодой Христиан замёрзшими пальцами крутил ручку переносной Arriflex. Раух вышел вперёд и аккуратно, придерживая плоть большим пальцем, срезал Лиле левый сосок, будто кусок твёрдой колбасы. Положил в рот, несколько раз прожевал и выплюнул девочке в лицо. Боевым ножом он отсёк Лиле обе груди и отдал команду вешать. Толпа поддержала его криками. Изуродованную грудь прикрыли табличкой «Таков конец партизана» и девочку, наконец, казнили.

Веселье закончилось. Солдаты поспешили в тёплые избы, над которыми поднимался печной дымок. В стылом воздухе он замирал каким-то одним завитком и улетал вдаль. Собиралась вьюга. Тянула низкая позёмка. И ветер зачинал унылую песню.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Это неправильная война. Война, на которой убивают маленьких девочек и глумятся над их трупами!

Так думал старый Ганс, обходя ночным дозором деревню. Ноги ужасно мёрзли, и вьюга толкала в спину. Он топал по обледеневшей земле, и та отвечала свинцовым гудом. Он с удовольствием натянул бы войлочные valenki, но офицеры запретили показываться одетым не по форме. Единственная вольность, которую ему разрешили: закутаться в безразмерный пуховый платок, за что товарищи прозвали Ганса Grossmutti, бабусей.

Он ненавидел войну. Ненавидел офицеров. Ненавидел эту чёртову русскую зиму, которая убивала вернее советского оружия. Мороз забирался под шинель и превращал кости в сосульки. Ноги окоченели, точно деревянные протезы. В темноте избы стояли мрачные, словно могильные холмы. Старый солдат с ненавистью смотрел на их побелённые вьюгой стены. Ночью в дозоре и без того грустно, но зимняя стужа и протяжный вой ветра терзали сердце, заставляя ныть, как гнилой зуб.

Почему они стали чудовищами?

Ганс с отвращением наблюдал, как издевались над партизанами. Многократно он задавался пустыми вопросами о том, как война уродует душу. Всё, что свершалось, шло в порядке вещей. В дьявольском порядке войны.

Здесь всё желало их смерти: пули, партизанские засады, непроходимые леса и чёртов холод. Местное население, дремучие крестьяне, живущие словно в средневековье, смотрели на них исподлобья и — Ганс чувствовал это — проклинали на своём непонятном обрывистом наречии. Местные меняли сало и samogon на шоколад или патроны. И всё равно надо было быть начеку — пойло могли отравить. Поэтому Ганс понимал офицеров, выместивших злобу и страх на девчонке.

Они вели себя так потому, что сегодня могли убить её. Ведь завтра могли убить их. Вот чего здесь боялся каждый. Завтра — умереть. Всё очень просто.

На очередном круге Ганс приблизился к виселице. Что-то его насторожило и он стянул винтовку с плеча.

— Halt! Was machste?!

Чёрная, как галка, фигура замерла перед трупом. Ганс приблизился и приставил дуло в упор. Приказал повернуться и с удивлением обнаружил закутанную в тулуп старуху. Женщина была такой старой, что казалось, должна была на месте помереть со страху. Но она, наоборот, дико и с вызовом посмотрела в глаза солдату.

«Что ты делаешь?» — повторил Ганс.

Он заглянул старухе за плечо. Ветер тихонько раскачивал голый труп на верёвке. При тусклом свете луны он различил, что женщина отёрла мертвячке ноги, отчего они покрылись ледяной коркой, как глазурью.

«Она омыла ей ноги», — догадался солдат.

И словно в подтверждение его мыслям в морозном воздухе растёкся тяжёлый аромат еловой хвои и старой древесины. Так пахло в здешних кирхах.

Ганс не любил заходить в русские церкви. В тёмных и мрачных доминах царила гнетущая и величавая атмосфера. Русский Бог был не похож на немецкого. Он был диким и страшным азиатом, а не овеянным славой императором небес, благоволящим трудолюбивым честным гражданам Германии. Чем дальше на Восток, тем больше пугал Ганса азиатский Иисус.

— Пошьёл! Хопп! Хексе!

Он прогнал старую ведьму, но на душе у него по-прежнему было неспокойно. Ганс попытался прогнать с души тревожную муть, но ничего не помогало. Промурлыкал под нос пару строчек «Лили Марлен».

— Schon rief der Posten…

И бросил.

Ему казалось: когда нападут красные, именно его, как часового, снимут первым. Гадко было жить с таким суеверием.

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

⠀⠀ ⠀⠀ ⠀⠀

Агафья жила на свете так долго, что ни родственников, ни ровесников у неё не осталось. Советская власть дала ей удостоверение личности на гербовой бумаге, но какую дату записать в графе о рождении, никто не знал. А она и не держала в голове за ненадобностью. Козы козлятся в конце зимы, вот и всё, что ей нужно для счёта времени. Молодой и весёлый комиссар (совсем,