Нежность - Элисон Маклауд

– А где твой мальчик? – спрашивает он.

– Он половину недели живет с моими родителями в Бостоне, чтобы я могла работать и зарабатывать. Ты видел тыкву, которую я вырезала, чтобы украсить крыльцо конторы?

– Автопортрет?

Она садится в кровати, стягивает с места свою подушку и огревает его. Ее груди поднимаются над покрывалом – тяжелые белые бутоны с розовыми сосками. Одна чуть больше другой. На белой коже проступают синие вены. Он сроду не лежал рядом с такой мягкостью.

Она не спрашивает, почему он никогда не был женат, почему взялся ниоткуда, почему на пятом десятке лет работает в чужом семейном бизнесе, в то время как Кейп-Код сворачивается на зиму. Он хотел рассказать ей про Бюро. Но зачем обременять ее всей этой… тьмой лишь для того, чтобы показаться важным человеком… бывшим важным человеком?

Он до сих пор не знает, что собирается делать с черно-белым снимком Гувера и Толсона, и собирается ли вообще. Их отношения его не касаются. Думая об этом, он старается быть объективным, забыть, кто именно состоит в этих отношениях, убрать из уравнения свой страх перед Гувером и ненависть к нему.

Любовь есть любовь. Так думает Хардинг. Не ему указывать людям, с кем быть. Не всякому дано быть круглой затычкой в круглом отверстии. Он это понимает лучше многих. Если бы люди могли вписаться, они бы так и делали, верно? Хотя бы для того, чтобы не осложнять себе жизнь. Кто работал агентом-стажером и вскрывал письма на главпочтамте, тот знает, что очень немногие жизни похожи на картинку про американскую мечту.

Все, чего он хочет, – чтобы Бюро оставило его в покое. И да, этот снимок не идет у него из головы. Потому что как он ни старается быть беспристрастным, он не может скинуть со счетов тот факт, что на фотографии – Директор. Никто так яростно не преследовал пресловутых «извращенцев», как сам Гувер. Тысячи людей лишились работы из-за срежиссированных им повсеместных гонений, и охота еще не кончена. А все потому, что директор любит Клайда Толсона и пытается очиститься от стыда, которого не умеет не чувствовать.

Что касается самого Хардинга и его прошлого – не то чтобы Кэтлин не интересовалась прошлым мужчины, с которым сейчас делит постель. Она вся любопытная, зоркая, живая, вся начеку. Но, судя по всему, она охотно соглашается жить в текущем моменте; и охотно повествует про себя, чтобы заполнить паузы в беседе и неловкие умолчания Мела.

Сперва он подумал, что это у нее болезненное желание угодить или она просто с отчаяния кидается ему на шею. Он так долго смотрел на людей с подозрением, через собственный сужающий объектив, что сначала не распознал: на самом деле это щедрость, беспечное богатство щедрости. Она умело притворилась, что это она несчастненькая из них двоих – «падшая женщина», «неприкаянная», мишень ее собственных шуток, – чтобы он, Мел Хардинг, почувствовал себя не таким изломанным, как на самом деле и как им обоим известно.

Лежа сейчас рядом с ним, она касается изъеденной экземой кожи руки, полосок шрамов, которые бегут по всей длине. На груди новое обострение, красное пятно с десятками крохотных язвочек.

– Болит? – спрашивает она.

Быть голым вместе с кем-то, без длинных рукавов, без прикрытия, трудно. Он не враз решился снять рубашку.

– Я знаю, выглядит мерзко. Давай не будем об этом, хорошо?

Она зевает:

– О чем?

Тянется к тумбочке у кровати, берет книгу и открывает на месте, заложенном закладкой.

– Что ты делаешь?

– Мы теперь на одной и той же странице. Я же сказала, я тебя догнала. Видишь, какая я умница.

Она принимается читать вслух письмо Меллорса Констанции в самом конце романа, когда любовники ждут в разлуке – он на ферме, она, беременная, у сестры, – пока смогут уехать в Канаду.

– На ферме работать неплохо. Ничего особо увлекательного, но я и не гонюсь за увлекательностью309.

За Меллорса она читает низким голосом. У нее как-то получается читать очень откровенно, жестко, но беззащитно. Интересно, думает Хардинг, как она это делает.

– Я привычен к лошадям, а коровы, хотя в них очень уж много женского, меня успокаивают. Когда я дою, уткнувшись головой в теплый бок, это очень утешительно. На ферме шесть неплохих херефордширок. Только что кончили жать овес, мне это занятие было приятно, несмотря на мозоли на ладонях…310

Снаружи на стоянке мотеля четыре пса начинают заливаться снова, громче и яростней.

– Читай, читай, – говорит Мел, слезая с кровати. – Я слушаю.

Он подбирается к окну сбоку и отгибает краешек занавески, чтобы выглянуть.

– Это просто скунс, – говорит он. – Продолжай. Ты замечательно читаешь.

Она в самом деле замечательно читает, но на улице вовсе не скунс. Мел подходит к раковине, наполняет водой бумажный стаканчик и пьет. Барабанит пальцами по электроплитке. Не возвращается в кровать к Кэтлин, но стоит чуть поодаль от нее, желая быть отдельно, желая пресечь свою потребность в ней, желая приучить себя, что люди уходят и не возвращаются.

Она продолжает читать письмо Меллорса, лежа на животе. Ноги согнуты в коленях, и пятки задраны вверх. Голос звучный, магнетический. Он притягивает, как колдовское заклинание, но Хардинг усилием воли заставляет себя остаться на месте и смотреть от окна.

Она читает дальше письмо Меллорса, обращенное к Конни:

Вот поэтому мне, если честно, не хочется и начинать думать о тебе. Меня это только мучает, а тебе никакой пользы не приносит. Я не хочу быть с тобой в разлуке. Но если начну тосковать, это будет зряшный расход сил. Терпение, постоянное терпение. Идет моя сороковая по счету зима. И с теми, что были до нее, ничего не поделаешь. Но в эту зиму мне есть за что держаться, наш маленький огонек, язычки пламени Пятидесятниы, – он дарит мне кроху душевного мира. И я не позволю толпе его задуть. Я верю в высшую тайну, что и подснежнику не даст погибнуть311.

– Боже, какая прекрасная строка. – Кэтлин переворачивается на спину. Смотрит на Хардинга, изогнув стан, ребра вздымаются, рука придерживает темные волосы, чтобы не падали на лицо, и разные глаза блестят в свете прикроватной лампы. – Эта книга не такая, как обычные книги, правда? Такое никогда не говорят, но он, этот Д. Г. Лоуренс, он говорит.

– Что говорит?

– Что любовь – ужасно одинокая штука. Не когда по кому-то скучаешь или кого-то ждешь, или не только это, но сама любовь. Она прекрасна, но ее терзает ветер, совсем как этот дрожащий подснежник.

В