Анна среди индейцев - Пегги Херринг

журнал, наподобие тех научных публикаций, над которыми днями и ночами корпит отец. В Петербурге я помогала отцу с его журналом. Теперь я веду свой, и он станет первым перечнем созвездий, которые можно увидеть вдоль всего побережья от Ново-Архангельска до испанских колоний в Калифорнии.

К моему огромному разочарованию было много пасмурных ночей, когда звезды прятались за облаками. И много пасмурных дней. В такие дни серое небо сливалось с серым морем, и бриг продвигался медленно, словно телега с треснувшим колесом. Заносить в журнал созвездия получалось не так часто, как я надеялась. Поэтому сегодня, увидев, что ночное небо выглядит многообещающе, я покрепче завязала чепец и заколола шаль под горлом, чтобы не мерзнуть и больше времени провести на палубе.

Муж отпускает меня, и я снова цепляюсь за фальшборт.

— Харитон Собачников! — зовет он.

— Да, капитан? — отзываются у штурвала. Собачников — самый высокий из моряков, охотников и торговцев пушниной, работающих на Российско-Американскую компанию, и благодаря своему росту наш главный такелажник. Нет такой мачты или реи, на которую он не смог бы забраться, такой снасти, до которой не смог бы дотянуться, даже когда бриг кренится над волнами.

А еще он болезненно застенчив. Он едва может заставить себя обратиться ко мне, а когда вынужден это делать, его лицо становится пунцовым, едва он открывает рот. Наверное, из-за этой своей черты он предпочитает нести вахту ночью, когда остальные спят и ему не нужно ни с кем разговаривать. Когда я на палубе, я даю ему заниматься своим делом, как и он мне.

— Все в порядке?

— Да, капитан. Ветер крепчает. Но сегодня он попутный.

— А что наш ученик? Не спишь?

— Нет, капитан. Я тут, — отзывается с носа Филипп Котельников. Грузный, с круглым, как чайник, телом, с руками и ногами, похожими на палки, он смышлен и достаточно честолюбив, чтобы единственным, не считая Собачникова, вызваться на ночную вахту. Однако он нетерпелив, и это раздражает мужа, поэтому сомневаюсь, что его действия принесут желанные плоды.

— Рад это слышать. Оставайтесь начеку. Оба.

Они отвечают согласием, затем Николай Исаакович говорит вполголоса:

— А тебе, дорогая, пора возвращаться в каюту.

— Еще минутку, — отвечаю я, снова поднимая телескоп.

— Еще минутку, еще минутку, — повторяет он, вздыхая, но голос веселый. — Думаешь, мы отправились в плавание, чтобы ты могла развлечься? Думаешь, у главного правителя нет для нас более важных дел?

Главный правитель колонии Александр Андреевич Баранов дал мужу особое поручение. Во главе команды из двадцати человек Николай Исаакович отправился на юг, чтобы пополнить сведения о владениях империи. Задача капитана и одновременно штурмана — исследовать побережье, составить карту и найти надежную гавань, где можно основать поселение, чтобы расширить торговлю мехом каланов. А по пути он должен заполнить трюм шкурами. Первые несколько недель экспедиции наш бриг «Святой Николай» находится под его единоличным командованием, потом мы встретимся в назначенном месте с «Кадьяком», другим российским судном, и продолжим плавание вместе, словно мы не просто два корабля, а флот великой державы.

Муж повесил в каюте деревянную дощечку с вырезанным на ней указом императора. Я вижу ее каждое утро, когда просыпаюсь, и уже успела выучить текст наизусть. Указ наставляет нас «единолично использовать с целью извлечения выгоды все, что было и будет обнаружено в данной местности, на поверхности земли и в ее недрах». В Петербурге широко известно, что царь Александр одержим Русской Америкой и, если бы не захват Наполеоном европейских земель, отправился бы сам исследовать американские берега.

Завеса облаков становится плотнее, скрывая мою Полярную звезду. Ее свет доблестно пытается пробиться сквозь серую пелену, но терпит поражение. Придется ждать завтрашней ночи. Я подчиняюсь и ухожу за мужем в каюту.

Здесь не так слышны завывание ветра и плеск волн, однако глухие удары валов о корпус корабля звучат тревожно. Судовая собака Жучка скулит, съежившись на коврике у койки. Ее взяли с собой не просто так: она несет караул, когда мы высаживаемся на сушу, предупреждает нас об опасности и помогает на охоте. Но едва на море поднимаются хоть небольшие волны, она становится трусихой и объектом насмешек команды, если в тот момент находится на палубе.

— Не волнуйся, Жучка, это всего лишь ветерок.

Опустившись на койку, я кладу ее морду себе на колени. Жучка зарывается носом в мокрые складки моей шали. Стучит по полу рыжим хвостом с белым кончиком. Хвост завивается самым очаровательным образом, подобно волосам на шейке младенца.

— Оставь собаку в покое. Обращаешься с ней, как с ребенком, — говорит муж.

— Ты что, ревнуешь? — беззаботно отвечаю я и звучно целую собаку в лоб.

— Довольно! — восклицает муж. Подскочив ко мне, он вырывает у меня собаку, выталкивает ее из каюты и захлопывает за ней дверь. Стены сотрясаются. Муж бросается подле меня на койку и демонстративно вытирает пальцами мои губы.

— Следи, кому раздаешь поцелуи, — бормочет он, потом прижимается губами к моим.

Я, надувшись, пихаю его в грудь.

— Мне уже восемнадцать, могу сама решать, кого целовать, — я пытаюсь увернуться.

Но это всего лишь игра. Николай Исаакович тянется ко мне и снова целует. Скользит губами по моему горлу. Я изгибаю шею, подставляясь.

Он гладит меня по волосам, по щеке. Просовывает руку под шаль мне на грудь.

— Анечка, — шепчет он. Другой рукой хватает меня за запястье и прижимает мою ладонь к своей груди.

Какое-то время мы продолжаем в том же духе, моя рука лежит у него на спине, его нога обвивает мои ноги, мои приоткрытые губы прижимаются к его плечу, его рот сомкнут на моих пальцах. Мне в бедро упирается что-то твердое. На мгновение мне кажется, будто это мой телескоп. Но нет. Я положила его на стол. Я подавляю улыбку.

Николай Исаакович расстегивает панталоны, задирает мне юбку.

Входит в меня. Его глаза закрыты, лицо преобразилось. Он тяжело дышит.

Притянув его бедра к себе и отвечая на его толчки, я чувствую его глубоко внутри. В том месте, которому не могу дать названия. Думаю, оно где-то там, где рождаются и обретают форму грезы. Место, порожденное романтичными мечтами, вскормленное быстрыми взглядами и мимолетными прикосновениями, которыми обменивались мои родители, мужчины и женщины на балах в Петербурге.

Наконец внутри у него рождается утробный звук, словно пробудился какой-то могучий зверь. Рыча, он зовет меня, Господа, мать. Потом падает на меня, потный и задыхающийся, прядь его волос — у меня во рту.

После того как он откидывается на спину и его жидкость вытекает из меня, я могу думать только о