Анна среди индейцев - Пегги Херринг

насмешках над бедной Жучкой, и меня не заботит, как он спал, но я не могу проявить неучтивость.

— Замечательно, — отвечает он. — Спасибо, что спросили. Я заснул, едва голова коснулась подушки. И минуты не провел без сна. Не бился и не ворочался. Не стонал, — он опускает глаза и покашливает. Потом смотрит прямо на меня, прищурившись и приподняв уголки губ в ехидной улыбке.

Мои щеки заливаются краской. Он никак не мог слышать. Ну конечно, немог. Неужели все слышали? Неужели Мария рассказала? Она бы не стала.

— А вы? Так же спокойно спали, как и я? — спрашивает он.

Прежде чем я успеваю ответить, из серой пелены с криком вырывается чайка, пикируя на бриг и перехватывая рыбью голову в воздухе. Джон Уильямс вскрикивает.

— Стой! — вопит он, потом разражается хохотом.

Жучка с лаем подпрыгивает, ее тело перекручивается в воздухе. Даже угрюмый Овчинников смеется глубоким раскатистым смехом, который превращается в приступ кашля, словно он не привык это делать и его организму тяжело от приложенного усилия. Он сгибается, прижимая руки к животу. Едва может дышать.

Чайка исчезает со своим трофеем.

— Похоже, вашей забаве конец, — говорю я Тимофею Осиповичу и, хотя мне хотелось бы выпить чаю, возвращаюсь в каюту.

Я сижу за мужниным столом. Это резное бюро из нашего дома в Ново-Архангельске, слишком изящное для скромной каюты — маленькое потворство мужа своим слабостям. Перед отплытием он приказал прикрутить его изящные ножки к полу. На столе лежат карты. Бумага плотная, как саржа. По краям их придерживают гладкие камни. Повсюду нанесенные его аккуратным почерком столбцы цифр, символы, значение которых мне непонятно, и названия мест — вот Ново-Архангельск. Остров Нутка.

Я открываю его несессер из акульей кожи. В нем аккуратно разложены приборы, каждый в своем отделении. Две деревянные линейки со стершимися углами. Компас, циркуль, транспортир — все из латуни. Я знаю, как они называются, меня научил отец. Обычно русских девочек такому не учат, но отец не видел в этом вреда. Он всегда разговаривал со мной так, будто по уровню своего разумения я не уступала взрослым.

Мой муж очень образованный, ученый человек. В Ново-Архангельске его почитают состоятельным и хорошо воспитанным. На него уже обратил внимание главный правитель, и даже сам царь о нем слышал. Он каждый день не покладая рук изучает небо и море. Просчитывает наш путь с помощью навигационных приборов, которые держит рядом со штурвалом: компас, секстант, лот, лаг. Николай Исаакович проводит вычисления, а потом говорит всем на борту, что нужно сделать, чтобы мы плыли в верном направлении. С необычайной уверенностью отмечает все в судовом журнале и на этих картах. Он просвещенный до мозга костей.

Я беру циркуль и ставлю один конец на Ново-Архангельск. Мы отплыли оттуда 29 сентября, в погожий день с легким попутным бризом. Раскрываю ножки на полную ширину и дотягиваюсь вторым концом до побережья Калифорнии. Место нашего назначения.

Между ними протянулась тонкая неровная линия. Побережье. Наш путь. Но на самом деле оно совсем не такое. На самом деле побережье четко очерченное. Как и на голом севере России, оно тянется непрерывно. Но в отличие от России здешние места изобильны, пропитаны первобытным ароматом: темно-синяя полоса воды, светлый песок, черные леса с зубчатыми верхушками, а над всем этим — необъятное покрывало серого неба. Темную полосу воды прерывают обтесанные океаном серые мысы, изредка принимающие ржавый оттенок в тех местах, где на них падает солнце. За усеянным камнями берегом густо растут невообразимо высокие и прямые деревья.

На нашем пути то и дело попадаются торчащие из воды скалистые островки, иногда такие маленькие, что на них не поместилась бы даже Жучка, а иногда достаточно большие, чтобы поставить дом. Николай Исаакович сказал мне, что они представляют большую опасность для нашего брига. У основания этих островков, под водой, таится еще больше скал, зазубренных, покрытых ракушками, ожидающих, когда какое-нибудь судно осмелится подойти слишком близко. Николай Исаакович старается обходить их стороной, хотя позволяет кораблю приблизится на достаточное расстояние, чтобы измерить высоту каждого островка, определить его местоположение и занести на карту. Когда сгущаются сумерки, он всегда отводит корабль в открытое море, за много верст от берега, туда, где берег полностью скрывается из виду и нам не грозит опасность в ночи натолкнуться на скалы.

Я складываю циркуль. Мне хочется выпить чаю и съесть каши. Муж всегда поддерживает порядок на столе, поэтому, прежде чем выйти из каюты, я раскладываю приборы по отделениям и закрываю несессер.

Когда я выхожу на палубу, меня едва не сбивает с ног главный такелажник Собачников.

— Госпожа Булыгина! Простите! — восклицает он. С лицом багровее обычного он в ужасе вскидывает длинные руки. — Как неосторожно с моей стороны. Мне не следовало… — не договорив, он резко разворачивается и несется в носовую часть корабля. Овчинников с алеутами зарифляют паруса, Тимофей Осипович отрывисто раздает указания. Лохмы Овчинникова лезут ему в глаза, и я не понимаю, как он вообще что-то видит. Мой муж стоит у штурвала и смотрит в море, приставив к глазу подзорную трубу.

Сквозь серый морок едва различимо проступает линия берега. Между ней и нами выстроились челноки. Ряд торчащих из лодок голов и торсов напоминает зубья на гребне. Они плывут к нам.

Увидев меня, Тимофей Осипович отворачивается от своей команды.

— Появилась возможность, так что мы отворяем ворота, — говорит он, ухмыляясь.

Украдкой поглядывая за борт, команда на палубе готовится к встрече. Почувствовавшая общую настороженность Жучка ходит туда-сюда, поскуливая. По мере приближения челноки становятся все длиннее и шире. Они похожи на лодки колюжей, которые я часто видела в Ново-Архангельске, некоторые из них огромные, но все равно стройные, как лезвие ножа. У этих — длинный изогнутый нос и тупая корма. В целом они черные, но возле носа нарисованы какие-то символы, похожие на лица, а у некоторых борта выложены белыми, словно жемчужины, камнями.

Подплыв к кораблю, колюжи зовут нас. Их язык совсем непохож на русский. Он полон резких согласных, протяжных гласных и глухого горлового клокотания. Я никогда еще не слыхала подобной речи.

К моему удивлению, Тимофей Осипович отвечает на их языке. Он произносит:

— Вакаш! Вакаш![3]

Челноки, толкаясь, выстраиваются возле нашего брига в форме хрустальной подвески на канделябре. На носу каждой лодки какая-то забавная резьба, вроде собачьей головы. На некоторых лодках во впадине между собачьими ушами лежат несколько длинных деревянных шестов, но я не понимаю, для чего они. В большинстве лодок по трое-четверо человек, но есть