Анна среди индейцев - Пегги Херринг

том, как утром буду смотреть в глаза Марии, старой алеутке. К счастью, наша каюта расположена далеко от полубака, где спят в своих гамаках промышленники[2]. Но от Марии нас отделяет лишь тонкая стенка. Она готовит еду и стирает для нас с Николаем Исааковичем, и поскольку нельзя было поселить ее с мужчинами, ей отвели койку рядом с нашей каютой. Иногда по вечерам свет от ее лампы пробивается сквозь щели в разделяющих нас досках. При наличии недостойного намерения можно спокойно заглянуть сквозь них в соседнюю каюту. Должна признаться, я знаю, как легко было бы совершить сей неблаговидный поступок, потому что совершила его сама. Марии в тот момент не было в ее каюте. Я отчетливо разглядела койку, запертый на висячии замок сундук и протянутую из одного угла комнаты в другой веревку, на которой ничего не висело.

Манеры Марии настолько же дурны? Возможно, но это не существенно, ведь даже если она нас не видела, ей точно было все слышно. Она могла бы вести собственный журнал и отмечать в нем длительность и частоту наших страстных объятий, хотя я не имею представления, зачем ей это могло бы понадобиться.

Когда я просыпаюсь, царит почти полная тишина. Я одна. Ветер смолк. В полумраке каюты я думаю об этом — о том, что мы говорим о ветре как о живом существе. Если бы он действительно был живым существом, как бы он выглядел? Что бы говорил?

Крестьяне во все это верят. В то, что повсюду в мире обитают духи, которые управляют их жизнями. Под печкой прячется домовой. В лесу неосторожного дровосека до смерти защекочет прикинувшийся грибом леший. Длинноволосые русалки в мутных прудах заманивают юношей в водную могилу. А водяной, что живет на дне морских водоворотов, поднимает бури и топит как лодчонки, так и большие суда.

— До них еще не добралось Просвещение, — говорит отец. — Государь прав, когда утверждает, что до тех пор, пока они не станут понимать науку, их жизнь останется убогой.

Иногда, когда он клянет суеверия, мать выходит из комнаты.

— Что я такого сказал? — недоумевает отец.

Ему легко. У него есть его журналы. Башня с тремя телескопами. Несколько раз в год его приглашают выступить в Академии наук. Мальчиком он бывал у знаменитого астронома месье Михаила Ломоносова как раз после того, как тот совершил свое великое открытие — обнаружил газы, вращающиеся вокруг Венеры.

— Все в мире можно постичь разумом, Аня, — говорит он. — А если тебе кажется, что нельзя, то это всего лишь означает, что ты недостаточно долго и усердно размышляла об этом.

Я тоже просвещенная. Я знаю, что наука управляет землей, планетами, звездами — всем. Но неужели он совсем не испытывает сомнений? Ничто и никогда не потрясало его веры в науку? Как он может быть столь уверен, что все в мире возможно измерить и занести в журнал? Хотела бы я, чтобы мои убеждения были столь же твердыми, — но слишком поздно. В мой разум давным-давно проникли семена сомнений, и после этого никакие его слова и действия не могли помешать им пустить корни и проявить себя в самый неподходящий момент.

Я приподнимаюсь с постели и вздрагиваю, когда ноги касаются холодных досок. Тянусь за туфлями.

Когда я выхожу на палубу, ко мне подлетает Жучка. Я глажу ее по голове, оглядываясь. Как я могла бы догадаться еще в каюте, небо — сплошная серая муть. Море кажется гладким и стеклянным, но оно неспокойно. Наш бриг качают легкие волны. Паруса обвисли, команда бездельничает.

Я потираю мягкое место на лбу у Жучки, и она, довольная, бежит к американцу Джону Уильямсу и косматому Кузьме Овчинникову, которые дразнят ее сушеной рыбьей головой. Они перекидывают голову друг другу, дождавшись, когда Жучка достаточно приблизится, чтобы понюхать, но не дав ей вонзить зубы.

Американец — бледный мужчина с волосами и веснушками морковного цвета, каких я еще не видывала. Он единственный, помимо алеутов, не носит бороды, и щеки у него такие гладкие, что я сомневаюсь, сумел ли бы он ее отрастить. По-русски он говорит хорошо, но с акцентом и слишком растягивает слова.

Овчинников похож на угрюмого зверя. Его волосы висят до плеч, и, в отличие от Джона Уильямса, все лицо скрывается за длинной косматой бородой. Видны только маленькие темные глазки, и от того, как он наблюдает за всеми и за всем, держа свои мысли при себе, становится неуютно. Мне кажется, его следует избегать: хоть внешне он мало чем отличается от остальных промышленников, в его манерах есть нечто жесткое, и я думаю, он может быть жестоким человеком, если вывести его из себя.

Он постоянно таскается за нашим приказчиком — суперкарго, отвечающим за груз, который мы продаем и покупаем, — а тот, кажется, и рад помыкать им день и ночь.

Овчинников коварно подкидывает рыбью голову, так что она взлетает к верхушке мачты, а потом стремительно падает в поджидающие руки американца.

Жучка прыгает и лает. Она полна надежды. Ее хвост с белым кончиком ходит туда-сюда, когти стучат, когда она несется к Джону Уильямсу. Она рисует на поверхности палубы собственную карту, чертя линии от одного мужчины к другому.

Поощряет их в этой пытке Тимофей Осипович Тараканов, приказчик, помыкающий темным Овчинниковым. Тимофей Осипович — самый опытный член команды. Кажется, будто ему известно все на свете, и он то и дело нам об этом напоминает. Его пальто, штаны и сапоги выглядят такими новыми, что у меня появляются подозрения, не запустил ли он руку в доверенный ему груз. И под его чары попал не только Овчинников. Алеуты тоже внимают каждому его слову и делают, что он велит. Думаю, мужу нужно больше внимания уделять этим отношениям, но он уже заявил мне, что все в порядке.

Тимофей Осипович усмехается, когда Овчинников притворяется, будто бросает рыбью голову за борт.

— Поплавай, если хочешь поесть, царица! — дразнит он.

Жучка бросается за головой. В последний миг замечает, что та все еще у Овчинникова в руке, и резко останавливается. Все смеются, когда ее заносит и она врезается в фальшборт.

— Доброе утро, госпожа Булыгина! Хорошо спалось? — спрашивает Тимофей Осипович, оставив собаку в покое.

Убедившись, что она не пострадала, я перевожу внимание с бедняжки Жучки на него.

— Благодарю, вполне.

Тимофей Осипович говорит игривым тоном — как всегда, когда собирается отпустить скабрезную шутку на мой счет.

— А вам?

Я сердита на него за то, что он принимал участие в