Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

Дед отмахнулся, сказал, ну да, да, болото было, да, одноклассники его в тех домах жили, и вечно у них веснами вода в голбцах[18] стояла. Они с Витькой как-то хотели там клад зарыть, значок с ракетой да копеечки, копнули разок-другой, а там жижа. Сырой грунт. Тетя Вера, Витькина мать, когда Витька на велосипеде под «Урал» попал, под заднее колесо и сразу насмерть, потом всё в подполье игрушки кидала. Купит машинку подороже, всю ее слезами обольет и бросит в проруб, дырка такая в половице для кошки… Как зачем? Чтобы там играл, к живым не поднимался… А вообще-то, внучок, это уральская фобия такая – бояться, что все провалится в тартарары или в болото, что земля затягивает. Ты пряжку-то носишь?

Дед что-то был раздраженный последнее время, уставший, очень занятой. Они виделись только по вечерам, и Мур был рад, что успевает днем в промежутке между школой и всем остальным сгонять в магазин, натаскать дров и еще что-то поделать по мелочи, а потом надо мчаться в автошколу или на лекции к вечерникам в университет – дед выправил ему пропуск, выдал расписание, на какие лекции ходить, и Мур ходил. Сидел позади студентов, старался не привлекать внимания. Пару раз даже к самому деду на лекции попадал. Интересно. Только трудно, и, как слово не понять, надо в Интернет лезть. Иногда дед по дороге домой в машине объяснял что-нибудь.

Тяжело, да. Но он привык, втянулся. Даже школьную домашку успевал делать, пока в ночь топил печь, чтоб тепла до утра хватило, слушал вой зимы в трубе, а дед сидел над своими камнями и статьями. А с утра все сначала. Он даже не успевал подумать, тем ли хочет заниматься на самом деле. Геология, конечно, круто, мужская работа, но ему иногда казалось, будто он, собираясь в геологи, играет роль. Хорошо так играет! Вжившись аж на триста процентов. Но не для того, чтобы, скажем, деду угодить, оправдаться за наследство, а просто потому, что не знает, кем бы стать другим. Ну, в общем, он ведь всегда был бесхарактерным. Повели на фигурное катание – занимался, велели бросить – бросил. Мама хотела, чтоб стал экономистом – собирался. Дед с геологией – и опять чувство, что случайно заскочил в подошедший поезд и едешь куда-то. Куда привезут. Но ведь штуфы[19], ювелирка, геофак и вообще все дедово – это же в самом деле высший класс. Как откажешься? К тому же если никаких собственных талантов нет.

Хорошо всяким юным художникам, музыкантам и спортсменам, они-то знают, кто они такие, и прут вперед. Паровозу нужны рельсы. Впрочем, Мур теперь тоже пер, как паровоз, по проложенным дедом рельсам. Как будто в самом деле обладал талантом. А дед? Что дед? Он как может, так и помогает вырасти и кем-то стать. Был бы, скажем, врачом или металлургом, наверное, тоже бы сумел очаровать своим делом и передать все наработанное. Скажешь: «Нет, деда, это не мое» – так у него сердце встанет. К тому же разве камни – это не его, Мура? Гнейсы и граниты, гипс и галька?

Долька вроде как не обижалась, что Муру даже в кино некогда с ней сходить. Хотя однажды они с ней, празднуя, что сняли лангет с руки, сбежали с уроков, хотели в кино, да проболтались просто так по городу, промерзли на набережной над грандиозной белой Камой и сходили погреться в Краеведческий музей. И эта жуткая древняя бронза звериного стиля – медведи, люди-лоси, люди-птицы, ящеры под ногами у богов, какие-то еще твари, похожие на Егошу, – так и стояла у Мура потом перед глазами, хоть рисуй. Он потом у деда в подвале часами копии перебирал, альбомы разглядывал – потому что в музее Долька не дала нормально разглядеть, все ныла, мол, пошли пить кофе. Она все время прихорашивалась и нервничала. То весь день все смешком, с ехидцей, то жалкая и грустная. Переживала, что ломаная рука стала заметно тоньше другой, и Мур купил ей эспандер. Жаловалась, что с сестренкой совсем трудно, ничего не хочет, молчит, учебниками швыряет даже в отца и в школу не идет, хотя гипс ей тоже сняли уже. Хоть домой не ходи, а ты занят все время…

Мур опасался, что Долька и сама, того гляди, учебниками швыряться начнет. Ей не училось, ничего толком не хотелось. Смешки становились все растеряннее. Еще ей нездоровилось, и пару раз она отпрашивалась с уроков через медкабинет, а назавтра приходила вся аж зеленоватая.

Мур утешал, как мог. Без поцелуев. За руку ее еще водил, а целоваться после той истории, закончившейся на Сылвенском мосту в Кунгуре, не мог: все казалось, что от Дольки пахнет льдом и снегом. И еще чем-то… Не очень хорошим. Долька толком не помнила, что случилось в Ергаче. Ей просто было стыдно, что сама позвала парня на дачу, – а из-за того, что там не случилось всего, чего она, наверное, тоже боясь, ждала, ей было еще стыднее. Мур понимал, что виноват. И в этом тоже. Но больше в том, что с Долькой случилось там что-то жуткое. Егоша в нее правда вселялась и что-то в ней поломала? Раз Долька такая теперь все время квелая, сама не своя? Или это почудилось? Тогда почему Дольке плохо? Она уже не была гордой и тугой, как струнка, ссутулилась даже, как будто надломилась внутри, и Мур не знал, как ее починить. Он даже отсел от Дениса к ней, чтобы не мучилась, и по утрам дарил шоколадки. Она плохо их ела, но забирала, относила сестричке.

Да и вообще голова кругом. Егоша эта. Вдруг опять в Дольку вселится? Или в любую из девчонок, только им улыбнись? Из-за нее, черной, то видимой, то невидимой твари, которая мерещилась везде, Мур будто жил в дополненной реальности непрерывно – аж подташнивало. Как починить мир обратно? Как избавиться от этого существа? И что, Егоша действительно может залезть внутрь человека, забрать его тело себе? Или она людьми кормится? А если снова вселится в Дольку? Долька сейчас беззащитная какая-то. Или влезет в кого-то из ребят? В деда?

Да что этой Егоше надо от них, Мурашей, вообще?

Февраль тут был безнадежно ледяной, обмерзлый, пасмурный. Низкое небо, солнца нет, под ногами кайнозойские слои черного, серого и снова черного льда, припудренного снежной крупой. Мур спешил, поскальзываясь, а со стороны домов, стелясь по стенам, витринам, заборам, стволам деревьев, по обледеневшим, твердым как камень сугробам его сопровождала Егоша. Куда б он ни пошел, она – следом, на расстоянии броска. Чаще всего она была невидима, так, облако инея или тумана. Или просто влажное пятно на стене. Когда Мур бывал один, могла и показаться: черным клубком, катящимся в тенях и исчезающим на свету. К ночи она, по-хозяйски разгуливая по опустевшему Разгуляю, разрасталась до крупной собаки или даже зверя куда больше. Как посмотришь перед сном в окно, так вот она – высунет морду из опрокинутой бочки, вмерзшей в снег возле стены депо, и уставится. Морда неподвижная, как маска. Глаз не видно, а мороз по коже. И в школьном подвале, в яме, точно была она. Черная и мохнатая. За столько лет, пока сначала дед, а потом отец в этой школе учились, она уж там, пока их караулила, обжиться успела, нор накопать. Выучила, небось, что «жи-ши пиши с и». Образованная теперь… Зачем она их всех караулит? Что ей надо-то? Может, вот эту пряжку седьмого века, на которой вроде как она и есть? Что ей надо вообще от людей, если она такая вековая? Дед сказал, она людей ненавидит, – так и шла бы куда хочет, целый Урал вокруг… Речек мало, что ли?

Временами ее присутствие, особенно в сумерках на улице, сводило с ума. Как заметишь – так будто глыбы ледяные в животе проворачиваются и ноги немеют. Даже в школе он всегда помнил, что глубоко внизу, под всеми перекрытиями, она лежит под гниющими партами в логове своем, в сыром мертвом грунте и дремлет, прислушиваясь к голосам учителей и детскому гвалту на переменах. Дергает ухом, когда тишину раздирает звонок. И выжидает чего-то.

Конечно, каждый урок или лекция