Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

в университете выметали мысли о Егоше из головы, как сор. Потому Мур и не пропускал ни часа из этой гарантированной на все шесть-семь уроков или пары лекций безопасности этого нормального мира. Но когда он, собравшись с духом, выходил из школы или из корпуса Университета и смотрел, как в сумраке зажигаются рыжие фонари, то очень хотел вернуть такое понимание жизни, в котором нет никаких Егош, горных девок и Белых Спелеологов.

Потому что жизнь здесь, в странном городе, в доме деда на краю лога, всегда рядом с никому не видимой черной зверюгой, выламывалась из школьной логики с треском. Костей, деревьев, хрустом крошащихся каменных останцев – не разобрать. Но тут возможно все. Звериный стиль жизни. Как будто во что веришь, то и будет. Он остановился у светофора и посмотрел на черную тень – та тоже остановилась и посмотрела на него. Фольклор? Ага. Как же.

Колик вон в школу до сих пор не ходит. На ноге, хоть и штанина в лохмотья, всего одна царапина была, хотя он орал, что ногу ему отгрызли, так больно, но до дома сам дошел, они провожали. Трясло их всех тогда, конечно, но Коля вроде был ничего, они ему царапину йодом облили, весь хлеб с колбасой, что в доме были, съели – а Колик не стал, лег и уснул прямо при них. Они тихонько ушли. Друг Ринат остался на посту. А к вечеру Колику поплохело, ногу раздуло, температура к сорока и сознание стал терять, а мать на дежурстве. Ринат скорую вызвал, и доктор сразу спросил: «Что, по заброшкам лазили?» Оказалось, заражение крови и от одной царапины запросто получить.

С дедом опять поговорить? И что рассказать? Что его все время преследует инфернальная водяная росомаха, эта Егоша, магическое или черт знает какое существо из Егошихинского лога? Так он знает. Дед устал. Он замучен лекциями и вереницей каких-то дел, на которые у него не хватает ни времени, ни сил. Сутулый ходит, мрачный, от телефона не отрывается. В аптеке часто бывает, потом таблетки ест.

Кому другому рассказать? Дольку пугать нельзя, маму тем более, в школе, даже ребятам – ну-ну, живо на Банную гору сопроводят. Нет, выход надо искать самостоятельно. Потому что сам же принял решение остаться в этом городе, когда дед предложил. Никто за язык не тянул. Мало ли, что сказочный синий город оказался таким жутким. Что под асфальтом тут древние красные песчаники, тайные подземелья и грунтовые воды, сплетающиеся в лабиринты, похожие на узоры древних бронзовых блях. И там же, в глубине – Подземля, черт знает какой континуум, из которого то и дело вылезает Егоша.

Надо справиться. Еще непонятно как, но надо справиться. Не возвращаться же в Петербург.

Он представил, что живет в Петербурге, один в пустой квартире, и всех проблем – только зачем-то куда-то поступить. В школу хочешь – ходи, хочешь – не ходи, кому какое дело; доставка еды, звонки маме с посекундным тарифом, американо в кофейне у подъезда… И поговорить можно только с репетиторами, если вдруг зададут дежурный вопрос, как дела. Нормально – не с кем. В классе том он был так, никто, тусклая лампа, девчонки на него и не смотрели. А тут… Тут – все, что случилось, такое великолепное, как не с ним будто.

У калитки во двор он оглянулся – Егоша неспешно покрутилась у вмерзшей в сугроб лежачей бочки, залезла туда, потопталась и легла, положив меж лап длинную морду. «Она теперь не тронет», – сказал дед. Ну а вдруг? Вон когтищи какие. Что она таскается за ним? Мур посмотрел на ветхие доски калитки, на сам дом. Крыша под весом снега, казалось, вот-вот сползет вместе с трубой. Сколько лет эта потусторонняя зверюга привязана к Мурашам, скольких внуков она уже охраняла, пока они сами в дедов не превращались? Сколько она проводила гробов, вынесенных через эти ворота? Он посмотрел в сторону большой улицы – шум ее доносился глухо, как сквозь подушку. Наверное, весь этот уцелевший кусок старого города, кусок прошлого, которого нигде больше нет, накрыт присутствием Егоши, как огромной невидимой подушкой. Тяжело и дышать нечем, но он и дед тут в безопасности… Как спрятаны от бед. Потому что зачем-то ей нужны. Зачем-то? Дед же сказал, что таким тварям человека изнутри сожрать – самая сласть! Но ведь не жрет. Охраняет.

Мур для храбрости потрогал архейский гнейс в кармане и сделал шаг к Егоше. Та приоткрыла глаза, устало, по-старушечьи. Мур шагнул еще – она изумленно подняла голову, моргнула. Да это не собака, это какой-то недоделанный медведь. Помесь медведя с выдрой. Он шагнул еще, разглядывая – широкие лапы напряглись. Шерсть буро-черная, грязная, тусклая. Старое животное. Еще бы. И тут дошло:

– А ты же росомаха, – сказал Мур вслух.

Егоша сморщила переносицу, обнажив тупые клыки, но не зарычала, не загудела. Да она и Колика нечаянно поцарапала, а вовсе не хотела сожрать, понял Мур. Припугнула просто. На что ей тушка Колика – к чему потусторонним существам обыкновенный белок? И почему такое чувство, что ей нужна поддержка?

– Что ты ешь? В самом деле людей изнутри? – спросил Мур и сразу рассердился на себя за этот вопрос.

Мало ли что она жрет! Может, души еще не рожденных младенцев. Ага. Душ нет. Мозг материален.

И мир материален. Но…

Вон Егоша – тоже, что ли, материальна? Или состоит из каких-то мистических кварков[20] и колдовских мюонов[21]? Не стоит нырять в безумие. Надо отвернуться и уйти в дом, затопить печку… Но Мур почему-то стоял на месте. Снова потрогал камешек, потом – дедову пряжку на шнурке под свитером. Вблизи Егоша выглядела совсем уж доисторической. И да, была похожа на зверя с пряжки.

Он сказал, что думал:

– Мне тебя жалко.

Егоша спрятала клыки и положила голову на снег между лап. Такую позу исследователи пермской бронзы называли «жертвенной», он читал у деда в подвале. Егоша этак хочет что-то сказать или просто устала? Как же ей надоели, должно быть, бесконечные Мураши. Бесконечные люди.

– Ты дух речки Егошихи? Кто ты?

Егоша шумно вздохнула, совсем как настоящий зверь. И исчезла. Наверное, совсем он ей надоел.

Мур тоже шумно вздохнул и побежал в дом – до занятия с репетитором оставалось пять минут.

2

Зима кончилась. Вернее, ей оставался последний день, сегодняшний. Учителя тоже посмотрели на календарь и теперь пугали экзаменами, как сговорившись, на всех уроках.

– Хватит мечтать, заземляйся, – проворчала Долька на алгебре. – Ты какой-то странный теперь, как обалделый. А раньше был веселый и добрый.

– Я добрый. Вроде бы, – иные, взрослые, серые мысли временами заштриховывали весь прежний мир. Он узнал так много новых людей, и еще узнал, что люди веселые и добрые, только если им хорошо. А хорошо не бывает всегда. – Не знаю просто, кем быть, каким быть.

Черт его знает, как в этом мире найти силы быть добрым. И, главное, зачем? Даже прежних теплых чувств к Дольке он находил в себе на донышке. После того как она фыркала на грубую древнюю бронзу в музее, не хотелось показывать ей что-нибудь красивое – да от усталости он и не замечал ничего такого давно. Проще было купить ей капучино с пирожным, тогда она переставала ныть. Но ведь Долька не виновата, что такая. Не то чтобы жадная, а просто настроенная всегда брать. Ну, и ей всегда нездоровится. Или вроде бы нормально себя чувствует, но вся на нерве и глазами блестит, как зеленая лихорадка.

– Как это ты не знаешь, кем быть?

– Ну… Все-таки геологом, наверно, – он пожал плечами: – Раз уж так все складывается.

– Так сложи по-своему.

– Да все меня устраивает. Геофак так геофак. Я люблю камни. Устаю сейчас просто.

– Логично. Я бы не смогла столько тащить. Школу-то одну с трудом. Потому что ни на чем сосредоточиться не могу… – шепоток ее стал быстрым, нервным: – Слуш, а дед-то тебе поступление организовал уже, наверно?

– Я сам поступлю.

Долька усмехнулась. Мур разозлился, опять вспомнив, что, возможно, сел не на свой поезд и теперь уезжает от собственной судьбы. Но альтернативы геофаку он не видел. Так, это просто минута слабости. Все уже решено. Геофак тоже не на блюдечке достается, что бы там Долька ни выдумывала. Минут пять