Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

от холода, то ли от горя. И Мур снова потащил ее обратно в новое здание, в нервную толпу, пить кофе, отогреваться. Ему самому самолеты казались игрушками, да и глаза на них не смотрели – потому что никакой самолет в мире не унесет его от Егоши. Уж это тварь дала понять ясно. Для того, наверно, и увязалась за ним: мол, оставь надежду…

Самое ужасное стряслось дня через два после аэропорта. Долька заболела – заболела вдруг, в школе. Нет, не простудилась. А заболела жутко. На алгебре кисла-кисла, вздыхала, ерзала, пила из термоса, откуда горько пахло пижмой, потом притихла – и вдруг легла головой на парту и сказала:

– Можно мне в медпункт…

– Мураш, проводи, – отмахнулась учительница. – Таким образом, эта переменная…

Мур вскочил, подал руку Дольке, она ухватилась белыми пальцами, встала – и в классе наступила страшная тишина.

– Богодай, сядь обратно, – повернулась от доски, бледнея на глазах, учительница. Учебник сам собой выпал из ее рук на стол. – Чердынцев, давай беги в медпункт за доктором, скажи, пусть аптечку тащит. Обвинец – за дежурным завучем. Корякин – за директором. Сюда, мальчики, не возвращаться, ясно? Все остальные – тихо-тихо собрали вещи, встали и быстро все спустились в столовую. И не орать по школе, вы взрослые люди. Живо. Мураш, а ты что, особенный?

– Я не уйду, – Мур придвинул свой стул к Дольке, обнял ее, положил головой на плечо. Долька привалилась, улыбнулась беспомощно и закрыла глаза. – Глаза не закрывай, – приказал Мур. – Ну же, Долька! Все будет хорошо! – посмотрел на учительницу: – Скорую быстрее.

– Сейчас, – учительница достала телефон. – Конечно…

– Что еще за ужасы? Кто это тут кровищей истекает?! – влетела мелкая, как пинчер, хамка-завуч. – Что это еще за… Господи, – и тоже схватилась за телефон. – Конечно, Дашенька, солнышко, мы сейчас… Сейчас…

Мур держал Дольку и старался не коситься вниз. И Долькину голову ладонью поддерживал так, чтоб лежала на его плече повыше, чтоб она тоже не видела красное под стулом. Он ведь знал, знал, что ей плохо, но думал, опять капризы, чтоб не возиться с интегралами. Скотина тупая. Прибежала доктор, сунула вонючую ватку Дольке под нос:

– Деточка, ты чего это у нас? И часто у тебя так?

– Нет… Так первый раз… Но у меня… У меня уже три недели они не кончаются…

– А маме что не сказала?

– Маме некогда…

Когда шумно вошла бригада скорой, Мура, конечно, выгнали. Он подумал и сбегал в раздевалку за Долькиным пальто, сунул его женщинам в класс, и потом Дольку так завернутую в это зеленое пальто и вынесли на носилках. Он пошел рядом, стараясь не путаться под ногами у взрослых, проводил мимо здания большой школы до площадки у маленькой, где стояла скорая – Долька по дороге виновато улыбалась ему, дурочка беспомощная, – а потом к школе подлетело такси, оттуда выскочила Долькина мама, и ее сразу подсадили в салон скорой, та захлопнула все двери, развернулась и уехала, включив сирену. Мур посмотрел на пинчер-завуча. Та развела руками, бледная, выбитая из колеи. Потом собралась и велела:

– Быстро в школу, Мураш, холодно.

В классе уже мыли. Мур собрал свои вещи, потом Долькины осиротевшие тетрадки, сложил в зеленый ранец, откуда стальной крышкой блеснул термос. Вечером надо будет отнести ей домой. Зачем она травы эти горькие пила? От отчаяния? Почему к врачу не пошла вовремя? Может, надо было врачам термос отдать? Мур залез в Интернет, посмотрел, зачем пьют пижму. Что?!

С тех пор прошло две недели. Долька неделю провела в больнице, а теперь пока сидела дома. Мур не знал, как она после такого вернется. Потому что одиннадцатый класс-то да, на словах «взрослые люди», а по факту растерянные и нахальные подростки, которые ничего не знают и не понимают, но которым кажется, что они знают всё. А Долька боится, что «вдруг опять». Мур пару раз заходил к ней домой, про пижму не спрашивал, да и как спросишь, просто решал с ней задачки – Долька старалась, не тупила, но сил у нее было мало. И в кофейню спускаться она не хотела, даже если нелюдимая – Мур ее так и не видел – младшая сестра в своей комнате включала музыку и начинала скакать, как коза: «Да пусть, ей от этого легче…»

Почему Долька этой чертовой пижмой сломала себе женское здоровье? Мур сразу подумал, что это из-за Ергача, из-за мерзкой твари, которая полсуток сидела у Дольки внутри. Егоша тоже может влезть в любого, он сам видел. И наверняка влезает, и ей там, пожалуй, неплохо. Когда на уроке биологии между делом сказали, что в организме взрослого человека – примерно 65 % воды, 70 % которой находятся внутри клеток, а 30 % во внеклеточном пространстве, понял, что Егоше этой водицы точно хватит, чтобы угнездиться. От тоски стало холодно, тело отяжелело, как если бы Егоша уже расположилась в нем, а руки и ноги болели, как у старика. Так он и влачил это состояние, хотя и надеялся на пряжку с «Когтистой бабушкой», ведь дед сказал, что она защищает… А других людей что защищает? Что горные девки, что Егоша, что невесть еще какие твари из Подземли, если им надо, влезут в любого. И, может, вокруг полно людей, которые уже, сами того не замечая, – носители? Кормовая база?

И Долька, милая, глупая, жадная до всего, до всей жизни Долька – что с ней будет дальше? Как она смотрела на самолеты тогда, как храбрилась и пила кофе «будто мы уже не школьники», испуганно косясь на злых и нервных взрослых вокруг, таскающих за собой детей и громадные чемоданы, – а у нее все это время болело там все внутри? Но ее же вылечили? В нее столько крови донорской влили. И витаминов, и лекарств. Обидно, что пока восемнадцать не исполнится, кровь сдавать нельзя. Мур бы Дольке всю отдал, только бы скорей поправилась. Ничего, поправится. Вот окрепнет, пойдет в школу, все будет хорошо… Все будет хорошо!

Мир от того, что в нем вообще-то есть смерть, от того, что никак не избавиться от водяной доисторической Егоши и прочей тайной силы, как-то связанной со смертью, стал пасмурным и страшным. Будто от этой твари исходила невидимая, но тлетворная радиация, разъедавшая не только девичьи внутренности, но и нервы, и логику, и саму базовую природу реальности. Того гляди, исчезнет город и поднимется вокруг черная парма. Он почти всерьез повернулся к окну, чтобы убедиться, что страшные мертвые, может, каменные сосны еще не лезут из Подземли, взламывая асфальт. Нет. Просто идет серый снег.

На самом деле тут где-то под асфальтом речка Перминка, похороненная заживо, течет в склизкой трубе. Так что если и полезет кто наружу, так какая-то болотная тварь, может, обозленная еще пострашней Егоши… А может, вылезла давно и тоже таскается за каким-то горемыкой, как за ним Егоша? Девчонок губит?

Трамвай ехал по краю Эспланады мимо едва видневшегося сквозь снег бесконечного бугра Слудки, на котором выстроились, застряв со времен советских парадов, серые коробки. Потом подступили ближе облезлые пятиэтажки в коросте ярких вывесок, в шелухе отстающей штукатурки. Где же тот сказочный синий город, который он полюбил с первого взгляда? Теперь это было какое-то глубоко провинциальное дно. Понятно, почему Долька хочет сбежать. С такой реальностью Мур не хотел соглашаться – но что, значит, теперь он видит мир как он есть, видит правду? И все взрослые видят мир вот таким убогим?

На передней площадке дедок, от которого разило мочой, устроил склоку с кондуктором, визжал и плевался. Тоже, значит, мир не устраивает. За окном замызганный пластик остановок пестрел розовыми и желтыми бумажками: «Помощь при алкоголизме», «Подсобники на стройку», «Позвони Ксюше», «Работный дом», «Работа вахтовым методом»… Да, из этого складывается мир взрослых, которые не стали никем. Откуда тогда чувство, что всех этих нищих, к кому обращены объявления, обманывают? Вроде все обычно, только очень уж противно, будто мир уже сдох и разлагается.

А вдруг эта тоска и нужна Егоше? Вдруг она только и ждет, когда и он расхнычется и сдастся, чтобы влезть в его внутриклеточную воду насовсем? Его