Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

Долька жмурилась, потом привычно прислонилась к нему, он – привычно ее обнял, прижавшись щекой к зеленой шапке. Пахло от Дольки приятно и успокаивающе знакомо. Долька в самом деле – хорошая девчонка, красивая. Только какая-то замученная, всегда усталая. Из-за школы, из-за домашних проблем. Но, наверное, в будущем ей нужна другая взрослая жизнь. Обеспеченная и размеренная. А не с геологом, вокруг которого крутятся то горные девки, то черные Егоши и который лезет во всякие опасные места. Да, экспедиции всякие бывают – а какой геолог без экспедиций? Дед уже и маршрут летней экспедиции в деканате утвердил, и списки – Мур поедет рабочим. Перед сном он как колыбельную повторял: «Геофизические исследования, геологическое картирование и отбор проб для геохимического анализа в лаборатории». Но если Егоша тоже за ним в горы увяжется, это ж кончится черт знает чем…

А тварь неторопливо подходила к остановке. Она снова стала полностью видимой, мокрая шерсть на спине и маленькой злой голове поблескивала под солнцем. Нагло прошла сквозь толстую тетку с сумкой-тележкой, сквозь мужичка, выскочившего из магазина с прозрачной, ослепительно сверкнувшей на солнце бутылкой, прижатой к груди, сквозь девицу в обтягивающих серебристых штанах – и аккуратно обошла пацаненка с ярким ранцем, сосредоточенно переступавшего в снежной, искрящейся серебром луже желтыми сапогами. Муру стало легче – значит, Егоша не трогает детей?

Она подошла совсем близко и несколько секунд смотрела Дольке в спину, будто оценивая. Дернула носом, точно поморщившись. Подняла морду – невидимый взгляд холодом мазнул по лицу Мура – и отошла.

Потопталась, озираясь, явно оценивая всех на остановке, и прицельно подошла к невысокой тетечке в черном пальто, уткнувшейся в телефон. Подошла, ткнулась носом в подол, постояла, шевеля носом; двинулась дальше сквозь тетечку – а насквозь не прошла. Не вышла. Осталась где-то внутри черного пальто. А та, не отрываясь от телефона, как-то странно повела плечами, нагнула голову, ссутулилась.

Мур попятился, увлекая за собой Дольку.

– Ты чего?

– А вон… автобус… – через силу сказал Мур.

Тетка подняла голову – и оказалась старухой. Только что была нормальной, лет сорока – и вот уже седые космы и синие губы. Она смотрела прямо ему в глаза, и взгляд сквозь модные, в красивой оправе очки, дико смотревшиеся на белом морщинистом лице, был прозрачный и ничего не выражающий, как вода. Пустой. Очки, видно, помешали Егоше, и она смахнула их с лица неловким, собачьим движением – блеснув, они упали на мокрый асфальт. Покатилось вбок стеклышко. Двинувшись вслед за пятившимися к автобусу Муром и Долькой, тетка наступила на хрустнувшую оправу. А в автобусе, качнувшись, когда он тронулся, выронила телефон.

Долька бездумно, по привычке хорошей девочки – Мур не успел ее оттащить – подняла телефон и протянула тетке:

– У вас упало!

Егоша взяла, кивнула. Телефон теперь держала крепко, как бы напоказ, мол, я такая же, как вы, люди. Взгляд ее на Дольку был пустым, ничего не выражающим. Звериным. Долька потащила Мура в сторону:

– Ты чего как деревянный? Давай отойдем, а то бабка эта какая жуткая… А нам еще столько ехать!

«А нам еще столько жить», – подумал Мур. В нем окаменел даже костный мозг. – И как бы в этой жизни обойтись без Егоши? Как от нее отвязаться? Убежать-то, похоже, не получится… Вдруг, если Мур поедет к маме, Егоша и в маму вселится?

Ну, вот и она, цель в жизни: избавиться от Егоши.

Вот только как?

3

Весна на календаре, весна на улице, все тает и течет, только на душе никакой весны нет. Да еще и снег опять идет и сразу тает. Черное сражение зимы с весной. Долька болеет, да еще деду со вчера нездоровилось, температура и «полный развал», и сегодня, утром в субботу, Мур встал пораньше, в школу не пошел, а истопил печку, сварил гречневую кашу, замотал ее по дедовой науке в одеяла и сунул под подушки, зарядил деду термосы с травами и стал собираться в Кунгур. Оставлять деда одного было не по себе, очень уж у него глаза больные, будто свалился в глубокий шурф и выбраться не может. Суседушко-то не то что каши не сварит, а и воды не подаст. Только пустым блюдцем гремит под печкой. Мур сунул ему пряник.

Надо ехать к людям, которых дед по-старинному называл «компаньонами»: сегодня они ждут партию дедовой работы бронзовых украшений «под древность»: подвесок в виде солярных кружков, небесных лосей и медведей, вычегодских календарных колец, простых женских бляшек с совами или выдрами и, главное, с насечкой по краю, чтобы древним способом рассчитывать лунные месяцы. Надо будет Дольке такой подарить, когда поправится. В школьном ранце вместо учебников лежали запакованные коробки и залитая от греха в мягкий пластик заказная серебряная чаша – копия чаши старого клада – с вогульским[22], на шестиногом лосе всадником и расходящимися от него двадцатью шестью лучами и тройными точками – тоже древний способ расчета солнечного года. Мур знал, сколько все это стоит, но даже думать о цифре не хотел. Это у деда хобби такое, и всё. Вчера вон опять весь вечер сидел, молоточком новое блюдо выстукивал… Надо отвлечься. Хотя о Егоше думать он тоже не хотел – но отвлечься был не в силах.

Трамвай по ненарушимому порядку катил сквозь утренние сумерки и бесконечный снегопад. Рельсы он отыскивал, наверно, на ощупь. Мур вынул бокс с наушниками, глянул – нет, только не вколачиваемые нотами простые эмоции. Сил нет сопереживать даже ерунде. Спрятал. Пусть лучше тишина. Хотя какая ж тишина? Город, люди. Но полупустой трамвай шел почти неслышно. Думать не мешал. Как же тошно-то, а!

Егошу Мур видел, когда вышел из дома, – та будто из-под земли через мокрое снежное месиво вылезла. Посмотрела на него, потом по сторонам и косолапо потрусила в сторону большой улицы, тут же скрывшись в метели. И на трамвайной остановке Мур ее не увидел. Хотя тут слякоти, луж, почерневших сугробов столько, что она где угодно может таиться. Если она водяная ведьма, то во всей этой мартовской слякоти под ногами ей привольно, как опарышу в падали. А может, уже влезла в кого, и Мур пристально разглядывал людей на остановке: кто ссутулился, кто постарел? Вроде не видно, но поручиться он не мог. Вон бабка с кошкой в переноске – настоящая или нет? Егоша бросила бы переноску или нет? Бабка влезла в трамвай, плюхнулась к окну, бережно уместила переноску на коленях и что-то забормотала кошке – значит, настоящая. Егоша всегда молчит.

Та, в черном пальто, старуха так и доехала тогда с ними до аэропорта, какое-то время, разглядывая людей и самые знаменитые фигуры звериного стиля, которыми разрисовали аэропорт, бесцельно бродила по залу ожидания – люди шарахались – и временами тыкала взглядом в Мура. В аэропорту было полно народу, с детьми, даже с собаками, с громадными чемоданами – а на табло вон три строчки с «отложен». Дело в погоде? Люди нервничали. Мур отвлекал Дольку, веселил, оберегал, незаметно отворачивая так, чтобы она не видела старуху. А Долька тем временем ушла глубоко на дно депрессии, потому что из нового здания аэропорта самолетов увидеть нельзя. Только из зоны вылета, а туда без билетов никак. Когда они «как уже не школьники», едва приткнувшись к неудобному столику, пили невкусный капуч в переполненном кафе, Егоша-старуха вдруг ухмыльнулась ему, ощерилась из-за колонны. Зубы… Зубы у нее… В тусклом свете кафешки пасть у нее светилась, как расплав серебра.

Потом она пропала – то есть помолодевшая тетка в черном пальто промчалась к выходу, чуть ли не за шиворот волоча за собой таксиста. Егоша ее сбросила, как одежду. Тут вон для нее сколько нарядов: Мур замечал то растерянную старушонку с розовыми леденцовыми волосами и в розовом же пальто, у которой свалился с коленей на бетонный пол дорогой ноут, то толстуху, сдувшуюся на глазах посреди зала, изо рта которой жутко-жутко немножко светило серебряным, то девушку в форме на стойке регистрации, у которой тряслись руки и на полумертвом сморщенном лице как зияющая рана пылала смазанная на щеки помада. Надо уходить.

Они вышли на улицу и по снегу попробовали подобраться к воротам на летное поле у старого здания аэропорта – оттуда было видно кусок летного поля с зелеными и бело-красными самолетами вдали. Долька смотрела на них голодными глазами, пока ее не затрясло – то ли