Русская нарезка - Павел Кушнир

звали Билли Кид. «Не знаю», — ответил Билли Кид. «Сегодня твой день рождения, сынок! А знаешь ли ты, сколько тебе сегодня лет исполняется?» «Простите, но я и этого не знаю», — отвечает сынок. «Четыре! Четыре! Тебе сегодня четыре! Не рановато ли в таком щенячьем возрасте за что-либо извиняться, тем более перед нами?» — и Родите­ли поцеловали сына и подарили ему подарки а потом про­читали ему телеграмму от тёти и т.п. Лерка всё это читала проглатывая окончания слов и вместо большинства коротких слов ничтоже сумняшеся говорила просто the но зато она прекрасно понимала в целом смысл рассказа а ведь это глав­ное не так ли? Там была ещё иллюстрация как бабушка дарит Билли Киду трёхногого щенка а дедушка стоит рядом и пы- хает трубкой прямо в лицо внуку посмеиваясь.

Моё прошлое — хаотический черновик настоящего. Сей­час — самые стройные дни. Ночь прекрасна хотя бы тем что в нашем одном мире дарит нам два разных неба над головой

Человек светится. Все — по-разному. Кто любит, может это видеть. Это и естественно, и чудесно. Событие происхо­дит фугой, от которой при любом виде жбышного воспри­ятия остаётся голос.

Пол Фроммер возвратился в свою комнату с грустным ис­пуганным выражением, которое редко его покидало и делало его поркое лысое рыло ещё более некрасивым, и сел за свой письменный стол, уставленный пустыми чекушками и зава­ленный тетрадями и книгами. Фроммер был столь же беспо­рядочен, как Николай Болконский порядочен. Он включил компьютер, вошёл в почту и, нетерпеливо щёлкая мышью, открыл письмо. Письмо было от тысяч энтузиастов языка На'ви по всему миру. Они писали:

«Kaltxi ma Sempul Li'fyaya, PawlFrommer Ayohel ngengati kameie.

Ayohel fa narili'fya akewong ngengaru pivlltxuye a fifyari ayoheru txoa livuyu. Sla txana titsrantena txeleri atxalet aftxavang fpuye' ayohel. Unilit kifkeya Eywaya tsole'eia ayoel ulte ayoeya ayronsemiri ayaiel lora aywlla si hiyika ayswiraya a'apxa ahi'isi teya seiyi. Ayoel atokirina'ya atanti si mi taw tswusayona ayikranit si ka hilvan na'ringa tusula fa'lit nolin ulte fra'uri ayoeru prrte leiu nitxan. Sla ayoeya ayronsem 'ivong ni'ul to fra'u alahe si a ayhapxiri unila leiu Na'vi asevin si feya aymokriya ayfam a mi aymikyun ayoeya sre'eiu. Sla ayoeri tsaheylu fu uniltirantokx ke langu. Na'vihu nimuia nili'fya feya ayoe pivlltxe a titsun ayoeru livu zene fte tsun ayoel feya kifkeyit kivame ningay.

Fitseng ayoeya tikelul tiomuma te'lanit si ayronsemit ayoeya yerangim fte ila hapxi fya'oya Eywaya tsun ayoe tiviran ni'it ni'aw. Ayoeri langu tengfya eveng a mi kllte na'ringya tok. Kxawm ayoel tsun tsive'a futa lu kifkeya senge alahe sla ne tsaysenge alor ke tsangun kiva txokefyaw ayoeru fya'ori si tikaila nari si nimuia fyape wivintxu kllfriyo' a 'awpo livu. 'Awpo a ayoet hivawnu miso ta hrrap tikeomuma fteke tiketslam ila ayzoplo si sikekangayit sivi nihawng ayoel. Tsapo tsun ngenga, ma Sempul, livuyu ni'aw».

Прочтя до этого места, Пол Фроммер вздохнул и оглянул­ся в зеркало, которое стояло направо от него. Оно отразило старое безумное усаженное рыло и потную лысину. Глаза, всегда подвисшие, теперь особенно тупо смотрели на себя в зеркало. «Они мне льстят», — подумал Фроммер, отвернулся и продолжал читать. Фанаты, однако, не льстили своему ку­миру: угасший разум Фроммера часто озарялся неподдель­ным вдохновением и делался способным учить, вести за со­бой и т.п. Но Фроммер никогда не сознавал хорошего со­стояния своего ума, которое он принимал в те минуты, когда профессор был не под наркотиками и учил кого-нибудь. Как и у всех профессоров, лицо его принимало глупо- неестественное, дебильное выражение, как скоро он смот­релся в зеркало. Он продолжал читать:

«Ayoel sanumefpi nimawey atxale seri wotxa li'utitaftxurenut si fyawintxut amuia ayli'uya Na'viya a nawma ronsem ngengeya ngolop. Ngengal ayoeru ayhapxiti tangeka utrala aswok toling sla tsranten a ayvul ke langu. Txo ngenga ayoeru sanume sivi, ayoeri panuting futa nimeuia ftayia ulte fmayi slivu pxana ayftiayul a tslivam tinekxit krra ngengeya fpi fi'txele. Ulte, ayoheru ni'it set leiu a hapxiri ngengaru ayohe perlltxuye san "IRAYO" nitxan! Ayoeru ke tsranten pefya'ot a ngengal ftxivey fte titing ngengeya ayoeru tsun tiveswoting... sla ni'aw ha tsafya'ori livu titsun a ngengeya sanume ayoeru nimeuia tsun ziva'u ulte ayohe ngengasiru livu prrte a unila Eywaya vivira ka kifkeya ayohe ngengasiya tengfya txep a nusekx mi te'lan frapeya mi fra'atxkxe kelku susi ulte nifrali'fya puslltxe. Fi'upxaremi nikeomusum ni'it nitsleng tolirangan ayohe a txeleri ngengata ayoeru txoa livuyu. Nimun, ayoheru tikin tisrunga ngengeya luyu nitxan.

Ngengal ayoheti tsun kivame srak, ma Sempul? Ayohe peruyey...»

Пол Фроммер подумал, задумчиво улыбнулся (причём рыло его, освещённое стеклянно-голубыми навыкате глазами, несколько преобразилось) и, вдруг приподнявшись, тяжело ступая, перешёл к столу, хотя, как это ни странно, до этого он тоже сидел за столом. Всё бы ничего, если бы у Фроммера было два разных стола, но, к несчастью, стол у Фроммера был только один. Подобная сбивка в ткани действительно­сти, конечно, не могла ни порвать данный кусок бытия, ни даже нарушить логики развития событий; она лишь запечат­лелась в душе Фроммера ещё одним смутным вопросом, ко­торому суждено пока что было оставаться без какой-либо надежды на внятный ответ. Чтобы прочистить мозги, Фром- мер достал табакерку и банковскую пластиковую карточку, сделал из нюхательного табака две жирные дорожки на сто­ле, и, тыкаясь подбородком в клавиатуру компьютера, сунув в нос скрученную десятирублёвку, отчаянно вынюхал обе до­роги, после чего сразу схватил капиллярную ручку, лист бу­маги, и стал от руки писать ответ...

В самолёте, высоко над облаками... Облака — вскопанный снег... Небо сияет, солнечный свет очень яркий... Облака... вытаявший, ребристый покров... Небо светится неистово... Принесли жратву. Вкусная, схавал жадно, и тотчас начинает срубать... Смотрю в окно — облака рассеялись и со страш­ной высоты видна земля... Много кривых дорог и пустота между ними... Скорее всего, это ещё Россия... всё разбито на косые бледные заплаты... торчащими слипшимися иголками выложенный в поле город... колония плесени на лаваше... небо странного оттенка — одновременно глубокое, тём­ное — и нестерпимо сияющее... В поезде до Берлина. Читаю Солженицына «В круге первом». Ужасно впёрла кошка — кошечка — на кружке — в очках — и делает вид, что читает книжку.

Паспорт мой, хотя и пробили по компьютеру, но ничего не нашли... Как это может быть? В аэропорту видел малень­кого с горбом и мудрыми, живыми глазами старика еврея. Так хочется спать, что потеют ладони. Чешская речь. Звенящая, далёкая, бессмысленная.