Русская нарезка - Павел Кушнир

в разговоре на тему денег, потому что это здоровая болезнь, крепкий абсурдный приоритет и спасительная слепота. Взрослые спасаются погоней за день­гами, это их аскетическая лестница, дисциплина духа. Деньги красивы. Получать зарплату приятно. Увидеть в окне банко­мата, простом, как желанный для взрослого мир, обновлён­ную сумму отпускных с нулями и нулями, а в конце мелочь как последнее содрогание финансового восторга бюджетни­ков — тепло и чистая радость для сердца, хочется делать ближним безопасное добро, покупать им невинные подарки, поддержать детей в их нелёгкой учёбе, родителей в их ответ­ственном одиночестве. Полина пыталась воткнуть вопрос вешалки за чугунную стенку шкафа, но выскальзывал. В шут­ку высокому Авдееву пару часов подержать, но, её чарам не­подвластный, даже со стула не встал. Наконец, присобачила куда-то и вышла дальше освещать своей болью другие жиз­ни, там где спичка слегка в поту от пальцев, где уколом огня чувствуешь её силу перед окончательным превращением в кривую лёгкую сухую чёрную запятую.

Деревья готовы, я думаю. Они застыли в ожидании. Музы­ка не прекращается. Сегодня в очередной раз переводят стрелки часов на летнее время. Вчера российская фигуристка провально откаталась на туринском чемпионате, а почему? Во время выступления муха влетела ей прямо в рот. Хорошо бы допросить эту муху насчёт обстоятельств смерти послед­него псевдопасечника (Вчелбыза Щебсшана). Может быть она что-то знает и о Двадцать третьих полифонических чте­ниях (последних). Он принёс безопасных людей в коробоч­ке. Об этих людях можно говорить правду любой степени глубины, искусство не будет условным, жизнь будет побеж­дена, и тотчас он упрекал себя за доброту и гордость. «Если я слушаю музыку, она меняется; а если кто-то за стеной, то один и тот же эффект — часами! Не говори мне о реально­сти других» — его любовь была страстным желанием беско­нечно останавливаться у порога, ему понравился рассказ о границе Шварцшильда, сама фамилия и щебсш в ней, хотя он и не стал, к «моей» лёгкой горечи, коллекционером щебсшей. Смех в пустоту, и одиночество, вслушивание в тишину, проверка ящика мышиными пальцами, он и сам ду­мал о них: «вот, у меня мышиные пальцы» и не пострадал до конца, был готов платить любую цену за свою тайную бес­чувственность, боялся Бога, который, как ему казалось, не преминет ударить именно в эту точку. Долго нужно ждать, пока будем вместе естественным путём. Часть вечности рав­няется вечности, так что ждать придётся две вечности, пока умрёт всё, что живо сейчас, и пока сложится и сбудется всё, что будет после всего. Он собрал маленьких людей в короб­ку и повесил коробку на спину. Такого картона сейчас не де­лают. Одна из игрушек была вековой давности. Их особен­ное очарование во многом означает лишь то, что нас отвер­гает наше собственное время. Как думаешь, она врёт про му­ху? Сочиняет? Это как если бы на конкурсе Чайковского пианисту залетела в рот пчела или шмель вот играет он кон­церт Чайковского пассажи сложные от старания рот неволь­но приоткрылся тотчас влетает небольшой, txim arim, солё­ный шмель. Сладкая муха. Горькая пчела. Обычно к насеко­мым не просятся вкусовые прилагательные, но если уж муха влетела в рот, то самое время оценить её на вкус. Пианист набрав полную грудь воздуха через нос выплёвывает с трес­ком вылетающей пробки шмеля в рояль где он звенит о струны стряхивая слюну уворачивается от молоточков ползёт по позолоченной стенке поводя усиками оглядывает зал а зал с людьми не поле с клевером однажды я засунул муху в рот чтобы удивить какую-то девочку тем как у меня муха вылетает изо рта потом я ещё жрал мух в период временного помра­чения рассудка: я вообразил себя котёнком. Видишь ли, мне казалось, что жизнь котёнка по сравнению с человеческой необычайно легка. В частности, не нужно ходить в школу.

У неё были красивые белые руки, длинные выразительные пальцы, длинный хвост и светлые, умные глаза, и также ред­кое среди взрослых качество пьянеть не мрачно, а вдохно­венно. Она любила дочку и курить на кухне в окно. Тем не менее оставила в телевизоре разрушающий канал и каждый день давала дочке подолгу его смотреть. Сама смотрела его не больше десяти минут в день. Что поделаешь, многие лю­ди сотканы из милых сердцу противоречий...

Вернулись времена шахидов-смертников. Сегодня в метро снова взорвались люди, как тогда, помнишь, мы ещё жили в Москве, в переходах и в рукой подать от Кремля, ещё позво­нил тебе узнать всё ли хорошо, не коснулась ли тебя вся эта хрень, а теперь и ты и я далеко от столицы и вряд ли взо­рвёмся в метро... Двадцать человек. Люди разлетаются на куски, и, если мы не покаемся, все так же погибнем. Всё как в начале светлых нулевых. В метро толпы, перекрыто. Про­ехать три-четыре остановки на такси — тысячи, тысячи, оз­лобились — бомбилы наживаются на беде! Показатель бес­стыжего времени, оскал стяжательства, разобьём им лобову- ху, отхерачим зеркала. Если бы вы знали, какие времена и какие оскалы у вас впереди... Навар и неразбериха; публику­ют ложные списки погибших, затем настоящие. Президент пьян и это рекламируют. Никому так не выгодны взрывы в Москве, как нашей власти. Одни гайки в поясах шахидок рвут нас на куски другие власть закрутит вокруг нас и мы скажем спасибо ведь мы боимся террористов и хотим поряд­ка и безопасности а свобода нафиг она нужна и демократия паршивое смешное слово что за младенчество мы все за вас да и зачем нам вообще выборы вы сами договаривайтесь а мы вас поддержим. Неофициальный, печальный, чрезвы­чайный, друг народа обещает найти и уничтожить и жалует­ся, что людей не вернуть. Среди кусков мяса, налипших на сумки, разорванных челюстей, людей перепачканных в кро­ви с мозгами, обтирающихся, отряхивающихся и идущих на работу, один хрен идущих на работу, среди озверевших мен­тов

Всё затихло и мир поник вечером Страстной Пятницы дождь остановился на чёрной коже чугунной ограды зелёно­го храма троллейбусы медленно танцуют на площади

Храм стоит высоко над церемонным траурным танцем троллейбусов номеров один и семь. Как хорошо кофейный и красный цвета обёртки передают вкус батончика внутри неё! А роза может говорить о чём-то простом и насущном, как сама жизнь. Ложка, вилка и нож лежат рядом, как будто предлагают мне свой истинный смысл. Знаешь, иногда лю­бящим не дано прозрения в душу любимого. Никто не об­нимает никого полностью. Чудо не становится законом. В руках Николая холодный благородный пластилин слов. В устах они чистый свет. Кто видит их в устах? Кто сознал ус­талость твоих дёсен? Кто познал