Тьма лесов, тьма болот - Максим Ахмадович Кабир

и дальше шести аршин не было видно ни зги. Не спасала лампа, укрепленная на брусьях повозки. Игнат, печник, поторапливал рысака, Сечин кутался в овчинный полушубок и с тревогой озирался. Ночь протяжно скрипела: оглоблями, снегом, лесом, что встал сплошной стеной по бокам.

Маршрут этот и днем вызывал беспокойство; отправляясь в волостной центр, Сечин маялся думами о грабителях, бесчинствовавших на болотах в былые времена. Не зря тракт прозвали Разбойничьим. Теперь в мысли Сечина — даром что был он врачом, человеком нового поколения — лезли нелепые образы даже не разбойников, а леших и упырей.

Полчаса назад печник постучался к Сечину.

— Толком говори, кто ранен?

— Пашка! — крикнул печник. Будто доктор должен был знать поименно жителей четырех вверенных ему деревень.

Дрожки свернули с тракта, въехали в узкую просеку. Сечин нахмурился. «Куда мы? Не было в дебрях поселений. На картах — точно не было».

— Я с города возвращался. — Слова Игната тонули в скрипе и шорохе. — Увидал человека на дороге. Он отсюда бежал, Дерюгин.

Сечин вспомнил Дерюгина, умственно отсталого паренька-переростка из Масловки, который летом залез на чужую пасеку и был атакован пчелами.

— Я сразу смекнул, — продолжал печник, — что он от Пашки бежит. Кроме Пашки никто не живет в лесе, а Дерюгин все вокруг нее ошивается.

— Что за Пашка? — спросил нетерпеливо Сечин.

— Бедная девочка! Сирота. Два года назад Клавдия померла, с тех пор бедует Пашка на болотах с жабами. Я иногда заскочу, дров нарубить подсоблю… Все ж тяжело, наши-то Клавдию не любили и Пашку не любят.

Лес разомкнулся. Заинтригованный, Сечин оглядел идеально круглую поляну и кособокую избу посреди. Дрожки остановились. Доктор взял саквояж и лампу, спрыгнул за печником на хрусткий снег.

— Ранил он Пашку, — сказал сердито Игнат, — видать, во хмелю приключений захотелось. Мол, не боюсь я слухов.

— Каких слухов? — спросил на ходу Сечин.

— Знамо каких! Мать Пашки, Клавдия, в церковь не шла. Пашку понесла невесть от кого. Я с ней дружил, с Клавой, а прочие ее ведьмой называли и деток ею стращали.

«Что ж, — признал Сечин, — и впрямь похоже на хоромы ведьмы».

Загоревшаяся лампа озарила низкую дверь. Визитеры беспрепятственно шагнули в сени, и дверь сама собой затворилась, грохнув.

— Я ж Пашку в зыбке колыхал… невинная душа, как есть в мать… со зверушками дружит, с деревьями говорит… а он стрелой, гад…

— Погоди. Какой стрелой?

— У Пашки-то прозвище — Царевна-лягушка. Дерюгин лук изготовил. Ну, как в сказке.

— Господи, из лука в девочку стрелял?

— Ну.

Тени от ламп метались по печи, столу, прядке да кадкам, по ручным жерновам. В доме пустовали углы. Отсутствовали иконы.

— Пашка, я тебе человека привел.

Доктор оттеснил Игната, присел на колени. На лавке лежала девушка в необычайном зеленом сарафане, каких Сечин не видел и в театре, и в странном головном уборе наподобие кокошника. Богато украшенный орнаментом, бисером и цветным стеклом, кокошник напоминал морду рептилии, у которой было три глаза вместо двух. Глазами служили крупные зеленоватые стекольца, поблескивающие над безмятежным лицом Пашки, красивым и столь же зеленоватым, сколь ее дивные одеяния.

«Что за маскарад? — недоумевал Сечин. — Что за русские народные сказки?»

Потом он заметил стрелу. Мерзавец пустил ее в спину девушки. Древко вышло над ключицей, проткнув трапециевидную мышцу. Кровь обагрила сарафан.

— Разожги очаг! — приказал Сечин. — Воду нагрей!

Под веками Пашки двигались глазные яблоки. От жалости у доктора заныло сердце. Несчастная сирота была юна и хороша собой. Сечин осторожно усадил ее и оглядел входное отверстие.

— Она что, в школе не учится?

— Ее Клавдия сама учила, — ответил Игнат. — Как в лесу выживать, какие травы находить. У нее, видите, праздник сегодня. Восемнадцать лет. Можно уже.

— Что — можно? — спросил Сечин, но стук помешал Игнату ответить. Мужчины повернулись к сеням, а Пашка разлепила губы и прошептала отчетливо:

— Батюшка пришел.

— Тише, милая, — сказал Сечин. — Я врач. Рана не смертельна, и крови вытекло мало. Сейчас извлечем стрелу…

Назойливый стук не прекращался.

— Чего стоишь? — поинтересовался Сечин.

— А я християн, — дерзко проговорил Игнат, — я ночами гостей не жду. Сам иди.

Доктор зыркнул на печника, но гнев вмиг сменился страхом. Игнат улыбался и вертел в ручище топорик. «Тук-тук-тук», — доносилось из сеней.

— Ладно, — проворчал Сечин, разгибаясь.

Он пошел к темной пристройке. Толкнул дверь. На поляне никого не было. Рысак прял ушами в десяти саженях от избы. Лес скрипел на ветру. В памяти аукнулось: «С Клавдией дружил», «понесла невесть от кого».

Сечин закрыл дверь и оглянулся. Печник нависал над ним, поигрывая топором. Сечин сглотнул и пробормотал сдавленно:

— Ты ее отец?

— Ты Клавдию не знал. — Игнат хмыкнул. — Она бы не подпустила. Она с людьми не якшалась, как баба. Она лесных существ в себя пускала. Было дело, ляжет на вырубке, ноги раздвинет, а они прыгают вокруг, квакают.

— Отойдите, пожалуйста, — сказал Сечин.

Игнат посторонился, улыбаясь заискивающе и фальшиво.

— Сказки-то читали? Без стрелы не будет свадебного ритуала… Дерюгин влюбился в Царевну-лягушку, дурак, а я его надоумил лук смастерить. Нормальный бы отказался, а блаженный…

— Ты ему велел убить девочку? — Сечин уставился на Игната.

— Да как же ты убьешь лесное создание, тем паче — совершеннолетнее? Говорю же, ритуал! Размножаться царевне пора! Но не с Дерюгиным, он так — инструмент. Кто выстрелит — неважно! Важно — кто тятьке ее приглянется. Я им тебя, брат, привел!

Сечин услышал скрип позади и обернулся. Дверь за печью отворилась. Свет лампы дотянулся до каморки, в которой стоял стул, а на стуле сидел мертвый Дерюгин. Ему выкололи глаза, в глазницы и в раззявленный рот набили пучки сухой травы и комья мха.

Сечин вскрикнул. Крутнулся на пятках. Горница изменилась. Яркий свет падал в окна. По углам без божниц что-то глумливо хихикало. Печник стоял на коленях в центре комнаты и истово крестился: левая рука носилась от пупа ко лбу, слева направо, он кривлялся и казал язык. А прямо над ним, под потолочинами, висела Пашка. В зеленом сарафане и трехглазом свадебном кокошнике, без посторонней помощи она парила в воздухе. Глаза, лишенные жалости, души, вперились в дрожащего доктора. С наконечника стрелы упало три капли: первая — красная, две другие — цвета сочной травы.

— Батюшка пришел! — сказала Пашка. — Жениха смотреть! Люб нам с батюшкой жених!

— Батюшка! — повторил безумный Игнат и ударил лбом об пол. Пашка выгнулась порочно и взлетела до самой матицы, а Сечин ринулся мимо ее босых и грязных ног, мимо Игната. Плечом вышиб дверь, повалился в сугроб.

Дохлый рысак свесил голову в снег; его холка была изъедена до позвоночника. Так мальчиком Сечин надкусывал гривы