Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви - Ольга Александровна Савельева

будет хорошо, снова подойти к зеркалу и посмотреть в глаза тому, кто сам создал свое «хорошо».

— А знаешь, Миш, ракушка на самом деле не хранит шум моря.

— Ты о чем?

— Когда мы прислоняем ракушку к уху, мы слышим не шум прибоя, а шум нашей крови, бегущей по венам. Просто это очень похожие звуки.

— Я знаю.

— Даже если Катя не может этого слышать, ее кровь бежит по ее венам. Она жива, понимаешь? Никто не знает, как все сложилось бы, если бы мы успели с ремонтом. Может, на новом месте ее подстерегала бы еще более страшная болезнь. Все происходит так, как должно происходить. Мы не в силах предотвратить некоторые вещи. Но мы в силах достойно их принять и пережить. Мы не можем сделать так, чтобы дети не болели. Но мы можем их спасти. И мы спасли. Видишь?

Миша смотрит на дочь и плачет. Он стал очень сентиментальным после всего пережитого.

— Море не в ракушке, Миш. Море внутри. Мы все сделали правильно.

Он кивает, верит. Он сможет. Потому что любовь сильнее любой статистики.

Мюнхаузен

Однажды мы с мужем решили развестись. Это было давно, больше десяти лет назад, но потрясения тех дней я помню до сих пор. У меня было ощущение, как будто я стою на пронизывающем ветру. Я стояла тут и раньше, просто раньше был муж, который принимал удар ветра на себя, заслонял меня от сквозняка, и холод обтекал меня, прижавшуюся к мужу, не задевая.

Решение о разводе созрело мгновенно и состояло из обид, эмоций и соплей. Мне было ужасно жаль себя, потому что мои «лучшие годы» вдруг полетели в трубу, хотя всегда летели к перспективам.

В двух словах: меня в семье слишком много. Больше, чем половина. Я хотела решать все как мужчина, но тупить как женщина. Делать все по-своему, импульсивно и нерационально, но если что не так — плача, бежать на маникюр, пока муж расхлебывает последствия.

Муж предлагал определиться с ролями и не переигрывать. Если ты женщина — вари борщ, вяжи шарф, роди дочь и много плачь. Если мужик — то зачем тебе муж?

Я уткнулась в стену непонимания, вырастила обиду. Она была холодная и шершавая и ночами ложилась спать между нами. И если мне вдруг хотелось обнять мужа, то он на ощупь казался холодным и шершавым. Я ощущала обиду и убирала руку.

Мне захотелось мести, чтобы мужу стало холодно и шершаво, как мне. Захотелось совершить что-то провокационное, чего я никогда бы не совершила, не будучи обиженной. Чего-то запретного. Ну, ясно чего.

Мне захотелось, чтобы меня с руками оторвали. И чтобы муж сказал самые заветные три слова: «Я не прав».

Я всегда была очень милой, верной и правильной женой. Отличницей с дневником, полным пятерок за борщи и прилежание. Но черти из моего омута никуда не делись, и они были обижены на мужа больше меня. Именно они отчаянно жаждали мщения.

Я упаковала целлюлит в плотный капрон новых утягивающих колготок, надела вырез, к которому прилагалось небольшое платье, и пошла в бар. Красиво села за стойку, оголила колени, втянула живот, выкатила бедро.

Бедра — моя сильная сторона. Они широкие. В них — кость. Широта бедер шепчет окружающим мужчинам, что я качественная самка и легко справлюсь с производством потомства, поэтому они маскулинным чутьем закружили в районе моих бедер.

Я заказала коктейль. Я вообще не пью алкоголь. Мой отец был алкоголиком и пил каждый день и много. А я восстанавливаю баланс Вселенной и не пью вообще. Мне невкусно.

На коктейльном стакане был лимон в сахаре. Я стала его сосать. Фу, как пошло звучит. Хотя я просто ела сладкий лимон, пропитанный алкоголем. Он был немножко похож на мою жизнь в тот период: сладкую только снаружи, а внутри кислую и пьянящую.

Я сидела на высоком стуле у стойки и была немножко Керри из «Секса в большом городе», немножко Скарлетт и немножко мадам Грицацуева. Рядом сел мужчина. Он был совершенно невзрачный. Если бы он совершил преступление, скажем, ограбил банк, никто не смог бы его описать. Вот если бы я совершила — все сразу бы меня описали. Если уж не лицо, то бедра. И зарисовали бы с удовольствием.

Но зато у этого мужчины были усы. Они жили совершенно отдельной жизнью от его невзрачного лица. Такие живые, завитые наверх. Он был немножко Мюнхаузен, но совсем не барон. Смешной какой-то, нелепый. Он спросил:

— Ну что, как дела? Что новенького?

Я подумала, что такой вопрос могут задать только близкие друзья. А для человека, которого ты видишь первый раз в жизни, все новенькое — с момента рождения.

— Нормально. Вот коктейль пью. А у тебя что новенького?

Я как бы стала ему близким другом.

— А я сегодня с работы уволился, — доверительно сказал Мюнхаузен.

Он искал поддержки и участия. Хотел, чтобы я спросила: «Ого, а почему? И как ты теперь?»

— Ого. А почему? И как ты теперь? — спросила я.

Я сидела на этом стуле уже почти час, а подсел только Мюнхаузен. На безрыбье вот такой усатый рак.

— Я недельку отдохну и новую буду искать. Начальник — чудак на «м». Психопат. Я устал терпеть.

— Правильно сделал, раз так. Нельзя терпеть. Жизнь же идет, не на черновик же живем.

Зачем я его лечу? Я же ищу приключений. Мне совсем не подходит Мюнхаузен, я не хочу грешить с усатиком. Я умру от смеха.

Мне хочется брутального и мускулистого парня. Красивого, как тот мужик, что в последнем экшене спасал мир. Можно даже прямо его, но вряд ли он из своего Нью-Йорка заглянет в бар в Новогиреево. И пусть он будет печальный, грустный, смотрящий в запотевший стакан с минералкой (ненавижу пьяных мужчин), потому что у него, например, умер котенок. И я его утешу, я умею. Я хоть и не произвожу такого впечатления, но очень даже ого-го. Шалунья, да. Звучит неутешительно, но я умею утешать. В общем, надо срочно сливать Мюнхаузена.

— Вот да! Вот ты права! Какая же ты умница! — вдруг сказал он.

Я замерла. Застыла. Мы с мужем сильно ссорились в последнее время, очень кричали, били посуду. Кажется, это про нас Земфира написала песню: «И полетели ножи и стаи упреков». И в этой ситуации мне так давно никто не говорил, что я умница. Говорили другое, обидное.