Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви - Ольга Александровна Савельева

class="p1">А до всех этих ссор мне говорили «умницу» достаточно часто. Каждый день по многу раз. И это был бензин, на котором я порхала по жизни.

В наше время основная функция партнера в семье — это поддержка. Раньше семьи создавались, потому что поодиночке не выжить. И смысл семьи был именно в выживании, в возможности бытовые проблемы поделить на двоих. Сейчас нет такой проблемы, можно прекрасно жить поодиночке. Поэтому брак заключается, чтобы на территории вашей квартиры случилась территория полной и абсолютной поддержки. Там вас хвалят, восхищаются и говорят «умницу». А больше ничего, по сути, и не надо.

Самая токсичная вещь на свете — это как раз неподдержка близких. Когда жена приходит к мужу в новом платье, а он говорит: «Ну посмотри на себя, ну что ты нацепила!» А муж приходит к жене с идеей нового бизнеса, а она говорит: «Зачем тебе это? Тебе что, заняться нечем?» Это ужасно. Зачем тогда брак? Зачем в таком браке рожать детей? Чтобы научить их «неподдержке»?

Мой муж всегда щедро давал мне «умницу», и каждый раз у меня вырастали крылья. Хотелось заслужить эту умницу еще и еще, как тюлень заслуживает сахарок.

Смотри, борщ! — умница. Смотри, премия! — умница. Смотри, тест на беременность! — умница. А сейчас муж отобрал у меня мою «умницу». Наказал за непослушание, и я живу без нее. Жить можно, в принципе, но на сквозняке. Некомфортно.

А тут Мюнхаузен, чужой усатик. Сразу взял и со второго предложения дал мне мою потерянную «умницу». Я посмотрела на него с интересом. Ну надо же, такие усы. И пиджак. Очень даже ничего. Дальше Мюнхаузен произвел контрольный выстрел. Он вдруг спросил:

— Замерзла?

Я не замерзла, но в этом вопросе зашито участие. Ему не все равно, холодно мне или нет. А это дорогого стоит. Мюнхаузен с готовностью снял пиджак, чтобы меня укутать. Он хотел заслонить меня от сквозняка хотя бы на одну ночь. Своими усами.

Мои черти бесновались в омуте сомнений, требовали провокаций. Я представила, как целую Мюнхаузена в усы, пахнущие вискарем. Наверное, они колючие и мокрые. Мне стало брезгливо. Я оглянулась вокруг в поисках своего намечтанного брутала. Но его не было, он не пришел. Задержали дела в Нью-Йорке. А если бы пришел?

Я посмотрела на себя глазами моего несуществующего супермена: на свое обветренное лицо, зарождающейся целлюлит, кривые зубы, желтый ноготь на большом пальце ноги, отбитый упавшей табуреткой. Я поняла, что в глазах этого красавчика я буду выглядеть так же, как Мюнхаузен — в моих. Разве что бедра, но, думаю, в Нью-Йорке достаточно своих бедер на любой вкус.

А муж все пять лет брака говорил мне, что нет никого красивее меня. И целовал в обветренное лицо, и трогал за целлюлит, и не замечал кривых зубов, и был в полном восторге от меня. Вот зачем он отобрал мою «умницу»? Я посмотрела на Мюнхаузена и спросила задумчиво:

— А ты сможешь поднять себя за волосы?

— Что? — не понял он и весь напрягся, и даже усы его маленькими локаторами напряглись и потянулись в мою сторону.

— Ну вот взять — и поднять себя за волосы. Барон Мюнхаузен говорил, что каждый здравомыслящий человек просто обязан это сделать.

Усатик понял, что я достаточно пьяна, чтобы переходить от закуски к горячему.

— К тебе или ко мне? — спросил он.

Я подумала, что даже не знаю, как его зовут. Наверное, это можно будет выяснить по дороге к нему или ко мне. Но ко мне нельзя, у меня дома муж. Он не поймет, зачем я привела Мюнхаузена, да еще уволенного.

Я слезла с высокого стула, расплатилась за нетронутый коктейль, вызвала такси. Я захотела домой к шершавому и холодному мужу.

Я вдруг поняла, как вернуть мою «умницу». Нужно сказать мужу, что он молодец, обнять через обиду, согреть и утешить, как я умею. Тогда все наладится, и он станет теплым и нежным, заслонит от сквозняка.

Я помахала рукой Мюнхаузену. Сказала: «Носи усы, носи», — и выбежала в позднюю весну. Домой, скорее домой, исправлять свои ошибки.

Я думала, это невозможно, но как говорил барон Мюнхаузен, «мы были так искренни в своих заблуждениях». Пока в ваших отношениях летают тарелки, вы ругаетесь до вздыбленных вен, рыдаете после каждой ссоры и хлопаете дверями — как бы ужасно это ни звучало — это хороший признак. Вам еще не все равно. Это агония, но она необязательно закончится смертью.

Возможно, вы переживете кризис, отдышитесь и обниметесь на обломках разгромленного дома. Или не обниметесь уже никогда. Я не знаю. Это жизнь, все бывает.

Но вам не все равно. Разводиться нужно тогда, когда все равно. Когда внутри — выжженное поле погибших надежд и ты не хочешь возделывать его заново. Хотя пепел — хорошее удобрение, и ты это знаешь, но ты хочешь уйти и найти новое поле, на котором нет пепла. На котором ничего не горело, а просто весело пробиваются зеленые ростки.

Я пришла в этот бар натворить глупостей. Но главная моя глупость — сидеть в этом баре и на полном серьезе разговаривать с Мюнхаузеном. Все глупости на земле делаются именно с этим серьезным выражением лица. Домой, домой, домой.

Не все равно

На консультацию к сурдологу мы поехали всей семьей. Дочке почти год, она не слышит, перенесла менингит. Мы поехали за хорошими новостями, а не за приговором. Я ждала чего-то вроде «промывайте ушки, слух вернется в течение недели». По пути заехали на заправку, там была очередь.

— На обратном пути заправимся, — сказал муж.

— Подожди тогда, сейчас я кофе возьму, — попросила я.

Запах кофе — это самый жизнеутверждающий аромат на свете. Если кто-то стоит на подоконнике, собирается прыгнуть, то надо, если есть возможность, сварить кофе. Этот аромат — лучший аргумент за жизнь.

— Отличного вам дня, — сказала мне женщина в кокетливой бейсболке.

— Спасибо, — обрадовалась я, расценила это как хороший знак.

Она тоже пила кофе, мы чокнулись пластиковыми стаканчиками и рассмеялись.

Мы приехали в медицинский центр в 10 утра, а вышли оттуда в 17 часов вечера. Мы прошли все исследования и узнали: можно ничего не промывать, наша дочь абсолютно глухая, ничего уже не спасти. Врач говорила страшные слова: инвалидность, операция, нет времени, спешить. Они бились о стекло моего оцепенения, не проникали внутрь.

— Знаете, мы сейчас ничего не понимаем, — сказал муж. — Можете написать нам на бумаге? Или я диктофон включу.