Особые поручения: Пиковый валет - Борис Акунин

Момус рванулся к двери, благо и свет померк,но тут в воздухе что-то свистнуло, и тугая петля стянула горло. Чертов Кузьмасо своим гнусным кнутом! Момус выпустил мешок, схватился за горло, захрипел.

– Момчик, ты что? – вцепилась в негоничего не понимающая Мими. – Бежим!

Но было поздно, грубые руки из темнотысхватили за шиворот, швырнули на пол. От ужаса и невозможности глотнуть воздухМомус лишился чувств.

* * *

Когда вернулось сознание, первое, что увидел –багровые тени, мечущиеся по черному потолку, по закопченным фрескам. На полу,помигивая, горел фонарь, должно быть, принесенный из саней.

Момус сообразил, что лежит на полу, рукистянуты за спиной. Повертел головой туда-сюда, оценил обстановку. Обстановкабыла паршивая, хуже некуда.

Сжавшаяся в комок Мими сидела на корточках,над ней горой возвышался немой урод Кузьма, любовно поглаживал свой кнут, отодного вида которого Момуса передернуло. Саднила содранная кожа на горле.

Сам Еропкин сидел на стуле весь багровый,потный. Видно, сильно пошумел его превосходительство, пока Момус в блаженномзабвении пребывал. Двое шестерок стояли на столе и что-то там прилаживали,приподнявшись на цыпочки. Момус пригляделся, усмотрел две свисающие веревки, иочень это приспособление ему не понравилось.

– Что, голуби, – душевно сказалСамсон Харитоныч, видя, что Момус очнулся, – самого Еропкина обчиститьзадумали? Хитры, бестии, хитры. Только Еропкин ловчее. На посмешище всей Москвеменя хотели выставить? Ничего-о, – смачно протянул он. – Щас вы уменя посмеетесь. Кто на Еропкина пасть скалит, того лютая судьба ждет, страшная.Чтоб другим неповадно было.

– Что за мелодрама, вашепревосходительство, – храбрясь, оскалился Момус. – Вам как-то даже ине к лицу. Действительный статский советник, столп благочестия. Есть ведь суд,полиция. Пусть они карают, что ж вам-то пачкаться? Да и потом, вы ведь,любезнейший, не в убытке. Кольцо старинное, золотое, вам досталось? Досталось.Клад опять же. Оставьте себе, в виде, так сказать, компенсации за обиду.

– Я те дам компенсацию, – улыбнулсяСамсон Харитоныч одними губами. Глаза у него блестели неживым, пугающимблеском. – Ну что, готово? – крикнул он мужичкам.

Те спрыгнули на пол.

– Готово, Самсон Харитоныч.

– Ну так давайте, подвешивайте.

– Позвольте, в каком смысле«подвешивайте»? – возмутился Момус, когда его подняли с пола вверхногами. – Это переходит все… Караул! Помогите! Полиция!

– Покричи, покричи, – разрешилЕропкин. – Если кто среди ночи и проходит мимо, то перекрестится даприпустит со всех ног.

Мими вдруг пронзительно заверещала:

– Пожар! Горим! Люди добрые, горим!

Это она правильно рассудила – от такого крикапрохожий на напугается, а на помощь прибежит или в монастырь кинется, чтоб внабат ударили. И Момус подхватил:

– Пожар! Горим! Пожар!

Но долго покричать не довелось. Мимочкучернобородый легонько стукнул кулачищем по темечку, и она, ласточка, обмякла,ткнулась лицом в пол. А Момусу вокруг горла снова обвилась обжигающая змеякнута, и вопль перешел в хрип.

Мучители подхватили связанного, заволокли настол. Одну щиколотку привязали к одной веревке, другую к другой, потянули, ичерез минуту Момус буквой Y заболтался над стругаными досками. Седая бородасвесилась, щекоча лицо, хламида сползла вниз, обнажив ноги в узких чикчирах исапогах со шпорами. Собирался Момус на улице сорвать седину, скинуть рубище ипреобразиться в лихого гусара – поди-ка распознай в таком «отшельника».

Сидеть бы сейчас в троечке, чтоб Мимочка содной стороны, а мешок с большими деньжищами в другой, но вместо этого,погубленный подлым германским изобретением, болтался он теперь лицом к близкой,но увы, недосягаемой дверке, за которой были снежная ночь, спасительные санки,фортуна и жизнь.

Сзади донесся голос Еропкина:

– А скажи-ка, Кузя, за сколько ударов тыможешь его надвое развалить?

Момус завертелся на веревках, потому что ответна этот вопрос его тоже интересовал. Извернулся и увидел, как немой показываетчетыре пальца. Подумав, добавляет пятый.

– Ну, в пять-то не надо, – высказалпожелание Самсон Харитоныч. – Нам поспешать некуда. Лучше полегоньку, почуть-чуть.

– Право слово, ваше превосходительство, –зачастил Момус. – Я уже усвоил урок и здорово напуган, честное слово. Уменя есть кое-какие сбережения. Двадцать девять тысяч. Охотно внесу в видештрафа. Вы же деловой человек. К чему отдаваться эмоциям?

– А с мальцом я после разберусь, –задумчиво и с явным удовольствием произнес Еропкин, как бы разговаривая сам ссобой.

Момус содрогнулся, поняв, что участь Мимибудет еще ужасней его собственной.

– Семьдесят четыре тысячи! – крикнулон, ибо ровно столько у него на самом деле и оставалось от предыдущихмосковских операций. – А мальчишка не виноват, он малахольный!

– Давай-ка, покажи мастерство, –велел Навуходоносор.

Хищно свистнул кнут. Момус истошно завопил,потому что между растянутых ног что-то лопнуло и хрустнуло. Но боли не было.

– Ловко портки распорол, – одобрилЕропкин. – Теперь давай малость поглубже. На полвершочка. Чтоб взвыл. Идальше валяй по стольку же, покуда на веревках две половинки не заболтаются.

Самую уязвимую, деликатную часть тела обдавалохолодом, и Момус понял, что Кузьма первым, виртуозным ударом рассек рейтузы пошву, не задев тела.

Господи, если Ты есть, взмолился отроду немолившийся человек, которого когда-то звали Митенькой Саввиным. Пошли архангелаили хотя бы самого захудалого ангела. Спаси, Господи. Клянусь, что впредь будупотрошить только гадов подколодных вроде Еропкина, и боле никого. Честноеблагородное слово, Господи.

Тут дверца отворилась. В проеме Момус сначалаувидел ночь с косой штриховкой мокрого снегопада. Потом ночь отодвинулась истала фоном – ее заслонил стройный силуэт в длинной приталенной шубе, в высокомцилиндре, с тросточкой.