Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

книжка там валяется. А потом… По следам пошли… И… Немыслимо. Пройти там снова сможешь? Вспомнишь?

– Сегодня?

– Ты пионер-герой, что ли? А если б ходы вниз повели, если б осыпь? Там, где вы следы оставили, сыплется все, только тронь… Придавило бы, как котят, или замерзли раньше, чем мы бы вас отыскали. Как вы вылезли вообще сюда, никто не понимает.

– Мы, в общем, недолго пробирались.

Саша посмотрел на него как-то странно:

– Недолго? Погоди-погоди, ты думаешь, ты все еще в Заповедке, что ли? Да это Байдарашки уже. Неоткрытая часть.

– Чего часть?

– Неоткрытая часть пещеры, понял? Не было тут никого никогда. Пустоты эти только недавно ученые оконтурили электроразведкой, – Саша уставился так, что Мур испугался. – Правду, видать, говорят, что вы, Мураши, из горных.

– Ты-то хоть не начинай. Просто мы с Галькой за кем-то шли, – сказал Мур. – Только догнать не могли. Надо осмотреться тут, наверно, где-то еще лаз, куда они ушли.

– Кто? – устало спросил Саша.

– Горные, кто! Не знаю. Я не видел кто. У них свечка была. Саш, ну сам подумай, разве мы сами могли бы выйти? Без света, без веревок, на ощупь? Нас кто-то вел, молча, светом, как… Как глубоководный удильщик.

– Ты хочешь сказать, у нас тут под носом кто-то лазит и все давно разведал, а мы не в курсе?

– Саша, я не знаю. Это же Урал. Может, тут в горе какие-нибудь объекты со времен Холодной войны секретные. Или у кого еще схроны какие-нибудь. Должно же быть объяснение.

– Следов-то нет… Только ваши. Ладно, – встряхнулся Саша. – Объясним. Вот как ты дозвонился еще, мне непонятно… Ладно. Давай, лезь… Готов? Вира помалу!

Подъем, свет по глазам и пахнет небом, озоном, а это вот – бескрайний, жутко бездонный сверху простор, и нужно вцарапаться на бревно; потом трап из досок, наконец снег, он пахнет арбузом и осиной, потом твердый грунт под ногами, счастье спасения и ужас пережитого, запахи острые, живые; дядьки большие, громадная куртка кого-то из них прямо поверх его грязной и обвязки; хлопки по спине и «Заново родился!», потом снегоход, едко пахнущий бензином и мазутом, и позади отваливает в прошлое громадный глинистый, чуть присыпанный снежком, с бревном поперек, провал воронки, куда спускаются один за другим спелеологи в красных и оранжевых комбезах; потом чей-то внедорожник – и как-то сразу дом деда на другой окраине Кунгура, и там еще какие-то люди, вроде как начальство Пещеры; а прямо посреди комнаты спит на раскладушке между двух обогревателей Галька, умытая, с забинтованными руками, со здоровенной ссадиной на лбу – и в тоненькую руку воткнута иголка капельницы, а женщина какая-то, наверное, врач, рядом.

Мур перевел дыхание. В разлохмаченной косе у Гальки кусочки глины и гипса, надо бы вынуть, а то поцарапается…

И дед. Обнял Мура, похлопал по спине, потом помог стащить рюкзак, обвязку и одежду, грузно от глины шлепавшуюся на пол, дал напялить шерстяной свитер, напоил горячим, велел лечь на диван – и через минуту в руке Мура тоже торчала иголка капельницы, а доктор регулировала скорость подачи лекарства.

– Спасибо… Деда, я…

– Спи. Потом объяснишь.

– Про Гальку надо сообщить. Это сестра Долькина, она из дома сбежала. А я поймал.

– Поймал, поймал, – дед направил на него обогреватель. Мур видел, как струится жаркий воздух, но тепла почему-то вовсе не ощущал. – Сказала уж она. А ее, кстати, дома и не теряли, она потому что в санатории должна быть… Решим потом. Сколько проблем от этих девок… Спи уже, позже все расскажешь. Живой сам, девочку сберег – это главное.

2

Комочки глины сыпались и сыпались на лицо, подтаивали и липли к коже, а утереться нечем, руки застряли в каменном одеяле… Лямка от привязанного к ноге стопудового рюкзака так врезалась, что нога онемела. Будто ее уже откусил кто гипсовыми зубами.

– Мурчисон, я вылезла!

И тут же самого Мура выдернуло сквозь мертвую белую шерсть корней наружу – как пробку. Он ткнулся лицом и корявыми руками в снег, испугался еще, что испачкает нетронутую белизну грязью и кровью. Поднялся кое-как: пологий, мягкий склон идеального снежного кратера, волнующий, как отпечаток женской груди. Он оглянулся посмотреть, куда пришелся сосок – черная-черная чернота, откуда он вылез. Подземля. Подмирье. Подснежье. Ох, только не туда опять! Скорей наверх! Взрыхляя снег, выволок рюкзак с дедовыми родонитом и коробочкой дымчатых топазов, полез к такому же снежно-белому небу. Небо тверже, чем снег. Да оно и вовсе – гипсовое. Серое, твердое. А где Галька? Следы вот, обледеневшие почему-то отпечатки босых ступней – а где сама? За краем воронки увидел: вот она! Как же она в глине вымазалась. Будто целиком глиняная вся чудь белоглазая. Лопатки торчат. Идет по снегу, не проваливается. Снег тает под ее маленькими ногами и тут же застывает скорлупками льда. Чтобы не раскрошить их ненароком, Мур взял в сторону:

– Галька, подожди, ты же замерзнешь!

Галька оглянулась – и тут же с беспомощным вскриком ухнула вниз. Это новой воронкой мягко просел грунт. Нельзя подходить к краю. Но Мур подбежал, заглянул за крошащийся край – это не воронка! Это жуткого диаметра круглый провал со слоеными стенками, бездонный! Девчонка не упала. Она, не шевелясь и не дыша, зависла немного ниже уровня земли, и ее белые волосы стелились в сторону, как по воде. А по недвижной поверхности, потихоньку мутнея, расползалась гипсовая пленка – такая микронная корочка, которая образуется на поверхности минеральных подземных озер, если вода неподвижна… И тут из стен провала медленно полезли корявые, длинные гипсовые наросты – такие были на видео из Туркмении, дед показывал. Да, в гидротермальных условиях гипс образует очень странные структуры типа лап длиной по нескольку метров… И вот эти гипсовые лапы, шевеля корявыми отростками, от стен провала тянулись к Дольке… К Гальке? И никак не могли дотянуться, потому что провал неслышно расширялся быстрее, чем они росли. Замершую девчонку уносило от края и от тщетно тянущихся лап все дальше, и как же ее достать, прыгать? Надо плыть… Мур скинул куртку вместе с рюкзаком, содрал ботинки и прыгнул – вода теплая, неощутимая, только хрупнула гипсовая корочка…

И он проснулся.

Открыл глаза: как ярко.

Потолок из крашеной вагонки. Вещи, окно. Обычный мир. За окном солнце дробится в сосульках. Капель лупит по подоконнику. Он же спасся. То есть их спасли. Все хорошо. Можно дальше жить, это же радость? Почему… Почему нет счастья? Болит потому что все? Преодолевая боль и сопротивление занывших мышц, он сел, потом встал. Спотыкаясь, подошел к окну, к солнцу – он ведь тысячу лет не видел солнца!

Снаружи сад с голыми, черными, по колено в сверкающем на солнце снегу деревьями. Синие короткие тени и какой-то мальчишка в желтом комбинезоне. Но из-под знакомой шапки – длинные светлые волосы. Галька! Она протаптывала тропинки от дерева к дереву, и вокруг деревьев образовывались синие ожерелья, соединенные цепочками. Галька снова и снова ходила по этим тропинкам, то приостанавливаясь, то пускаясь почти бегом; взмахивала руками, кружилась. Да она танцует! И каждый жест такой отточенный, такой… Такой печальный. Мур и сам знал, что значит быть никому на самом деле не нужным ребенком, неужели и Гальке всю ее коротенькую жизнь так казалось? Может даже, ей пришлось похуже, чем Муру: режим, тренировки, правильная еда, и всем важен только результат в соревнованиях, но никак не она сама. Да и Долька – если дочку любят, она не будет в горную девку перекрашиваться и только и думать, как уехать…

Как же Галька танцует! Вырисовывает собой печаль. И надежду. Каждый ее жест, каждая фигура полны надежды, будто она хочет вырваться из одиночества. И сделать что-то хорошее для всех.

– Неугомонная, – сказал подошедший дед. – И упрямая, как черт. Ее родители вчера приезжали, так в отца чашкой с чаем запустила. С горячим. Ну, стресс у девчонки.

– Ты сам-то как? Поправился?

– Разом. Пока ехал сюда, еще лекарства пил, а тут уж как отрезало. Девчушка-то, я им сказал, пусть у нас побудет, раз такое дело. Ну и хоть отойдет немножко от пещеры. А то сколько можно реветь.