Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

– Ловися, рыбка, больша и маленька! Облом Петрович, доброго вам здоровьичка! Ловися, рыбка, больша и маленька!

Снегоход пьяно вилял, объезжая торчащие у берега камни. Мужик с сачком то привставал, то плюхался на сиденье. Снегоход выехал на берег, и Мур потащил Гальку назад. Но снегоход был быстрее.

– Ловися, рыбка, больша и маленька!

Сачок хлопнулся об снег совсем рядом, и Галька взвизгнула. Их обдало вонью выхлопа и колючим снегом из-под гусениц. Мур оттащил Гальку еще дальше, но снегоход зарычал и развернулся, ослепил их фарой. Метаться нельзя, – понял Мур, будешь бегать, эти пьяные в азарт войдут, гоняться станут! Он сунул Гальку за себя, заорал:

– Стой!

Так они и послушались, можно подумать! Правда, ход сбросили, и сачок взлетел над Муром и Галькой медленно, аккуратно – и накрыл обручем, от которого полетели в лицо колкие крошки снега, тоже аккуратно, не задев – только сетка мягко упала на голову:

– Поймалась рыбка, больша и маленька! – ликующе завизжал мужик.

Мура дернуло обручем в бок. Галька заорала на одной жуткой ноте. Черный комок вылетел откуда-то сзади и врезался в мужика. Тот выронил сачок и кувырнулся со снегохода, водитель потерял управление, и снегоход мотнуло в сторону реки – и громадного, как лоб мамонта, валуна: хресь! Водитель слетел с сиденья и на четвереньках побежал в сторону. На него прыгнула Егоша. Фара погасла. Мотор рычал и кашлял, потом смолк и загорелся.

Что делала Егоша, было не разглядеть – только водитель перестал уползать, упал на живот, прикрывая голову. Тот, рыбак в серой куртке, лежал, раскинув руки, и не шевелился – и вроде у него было две головы. Мур присмотрелся – камень. И под светом от все злее полыхающего снегохода блестит этот камень красным.

Хорошо, что Галька за его спиной и не видит…Ей не до того: она орала и дергалась, как рыба. Мур, сам трясясь, попытался высвободить их обоих из сачка, но никак не мог дотянуться до обруча. Из домика геологов бежали люди без курток.

По тому берегу Сылвы, глухо прогудев в сыром воздухе, безучастно промчалась, сияя полосой окон, серо-красная электричка.

С Гальки все было, похоже, как с гуся вода. Прооралась, когда сняли сачок – проплакалась, прижавшись к деду. Рыбака, расколовшего пьяную башку о валун, ей увидеть не дали, геологи загородили, никто ничего не сказал, да и добрые тетки сразу увели ее скорей в дом, утешать. Там она покушала еще блинков, пока Мур на улице давал показания и шла вся эта муторная возня. Хорошо, что так много было умных взрослых на его стороне. И даже пьяные из лодок остановили мотособак, добрели до берега и тоже давали показания. Мол, не справился парень на снегоходе с управлением. Играли, да; ребятишек перепугали.

Водитель снегохода – куртка на спине у него была разодрана на ленты – сидел на чурбаке, мотал пьяной башкой, мычал, а фельдшер скорой заматывал эту башку слоями бинтов.

А один мужичок с реки, маленький, как карлик, с заячьей губой, совсем мутный, тоже в серой куртке, все предлагал всем, даже полицейским, чайку из остывшего самовара:

– Испейте, испейте горяченького… А чо, а чо, Облом Петрович свое взял, – он щербато скалился, тыча пальцем в покойника, – да, так-то рыба должна нонече идти, должна! Царство небесное! Испейте чаечку! Ну а чо!

Потом Мура рвало за углом сначала блинами, потом горькой пеной. Егоша стояла близко у него за спиной, повернувшись мордой к людям, толпящимся у давно залитого из огнетушителя снегохода, у машины с мигалками, у скорой, у труповозки, и тихо, утробно гудела. Охраняла. Как же хорошо, что Галька в доме с университетскими тетками и ничего не видит и не знает…

Она ехала домой спокойная, сонная, в обнимку с банкой варенья. По пути Мур видел на Сылве еще несколько огоньков в лодках, что волокли мотособаки. И еще казалось, что Егоша рядом, едет с ними: может, на крыше, может – в багажнике…

Дни в Кунгуре шли и шли, да. Долька отвечала все реже. Когда днем делалось совсем тошно, Мур шел либо дрова таскать, либо прибираться во дворе или в подвале – что дед велит. В сад он старался не заходить. Все равно там все тает, течет.

Но дед, понимая, как Мура крутит, нашел ему заделье для отвлечения: послал прокопать в саду канавки, чтобы вывести воду в дренажную канаву. Галька увязалась следом. Тоже поковыряла сырой снег большой лопатой, устала, занялась, мурлыча, снеговыми ручейками, пуская в них кусочки коры с яблонь, щепки. Мур старался скорей отвести воду к канаве под забором и утащить Гальку из сада, подальше от Егоши, которая так и хоронилась в раскисшем сугробе под спиленными яблонями. Рыл, копал, откидывал снег – и вдруг услышал, что Галька тихонько поет. Голос ее звучал как ручеек, искрящийся на солнце. Мур прислушался – и ничего не понял. Прислушался снова. Галька низко выпевала странные, как заклинания, слова:

– Анкватегын – макем вольги, емасын – туйткве сольге…[30]

Мур подошел, спросил шепотом:

– Ты что это за песню поешь?

Галька сосредоточенно прокапывала палкой канавку для ручейка. На Мура даже не взглянула. Рукава у нее промокли, лапы от холода покраснели. Впрочем, шмыгнув носом, ответила:

– Аквмеква[31] научила.

– Аква… Кто?

Галька выпрямилась. Из-под шапки торчали эти странные косички.

Она странно, диковато как-то оглянулась на нору под кучей у забора, ответила:

– Аквмеква. Бабушка. Ну та, которая нас вывела тогда со свечкой.

– Что?

– Мурчисон, не тупи, – она снова воткнула палку в ноздреватый рыхлый снег. – Почему ты все забыл, ты что, головой тогда в пещере ушибся?

– Не было там никакой аквабабушки.

– Я тоже так думала. Но она была. И есть. Я когда уснуть не могу, она меня утешает. Колыбельные поет. И плетет косички.

Мур покрылся ледяной коростой.

– Так-то она невидимая, – взглянула Галька.

– Но ты ее видишь?

– Иногда. Ты ведь тоже видишь. Она то как тень, то как снежинки в темноте, вот как тогда в пещере, когда мы ждали спасателей… То как старушка, то как девушка прозрачная, вся цвета луны… Красивая-красивая. Мурчисон, ну что ты уставился? Я нормальная. И ты нормальный. Она есть.

Вечером Гальку забрала двоюродная тетка и увезла в город, к себе, чтобы поводить в поликлинику, сдать анализы на всякий случай. К тому же правильнее, чтобы девчонки жили у родственников, а не у «не пойми кого», как проворчала тетка. Галька, конечно, уезжать не хотела, поплакала, но за Мура не цеплялась. Сбегала в темный сад – Мур, в общем, понял, зачем: с аквмеквой прощалась, – потом обняла деда и, вытирая слезы, забралась на заднее сиденье теткиной машины. Помахала белой ладошкой из темноты салона, и тетка вырулила за ворота. Дед нажал кнопку, и воротины неспешно поползли на свое место. Встали. Мотор у воротин смолк, и стало жутко пусто и тихо.

– Идем чаю, что ль, попьем, – сказал дед.

На кухне он заварил чай. Сел напротив. Мур смотрел на деда, тот – на него. Мур молчал, не зная, как начать. Дед, видимо, тоже.

– Она все тебе рассказала? – тихо спросил дед.

– Я не знаю, что – все, а что – не все, – как можно спокойней ответил Мур. – Расскажи, что вообще происходит. Почему мы с тобой видим Егошу как страшную росомаху, как старуху жуткую, а Галька – как девушку цвета луны?

– Да Егоша кем хочет, тем и будет казаться, хоть бочкой. Я ее и росомахой видел, и просто черным клубком, свиньей клыкастой раз даже видел, когда… Когда… Сын родился, а мать его, милая моя, умерла. Егоша ж ведьма, вувериха. Вит-эква. Вампириха такая, куда там Дракуле.

– Баба-яга?

– Да пострашнее, пожалуй. Яга на той стороне, в мире мертвых, сюда не лезет. А эта тут, у нас пасется. И в девок вселяется, я ж тебе говорил. Хищница такая… Как ей надо, так и морочит. Вит-эква, еще называют, то есть Водяная бабка.

– Аквабабушка, – тоска взяла за сердце.

Как уберечь Гальку от Егоши? Да, Егоша не трогает детей, но что она хочет от Гальки? Зачем подманивает, зачем приручает древними песенками? Косички плетет! Колыбельные поет! Курва. Дольке вон уже спела.

– Я нашел в Интернете, «Аквмеква» – это в самом деле «бабушка», только на языке манси.