Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

class="p1">– Автохтонное население, – вздохнул дед. – Может, и манси. Какая разница. Правильно мы девчушку отослали. Что наша тварь задумала, гадина такая, хотел бы я знать… – дед встал, шагнул к окну в сад: – Ох ты ж. Чего это она?

Егоша неуклюже карабкалась на кучу корявых стволов. Потом кое-как умостилась там, опасливо перебралась передними лапами на перекладину сплошного забора, отделявшего усадьбу от улицы, и замерла, вытянув плоскую голову в сторону, куда увезли Гальку.

– Дед, почему она будто прикована к нам? Вот смотри, Галька ей приглянулась, но она ж за ней не полетела? О, я видел, как она за трамваем летала, она может. Но она осталась.

– Ну… Скажу тебе, раз подземная смерть тебя отпустила. Ты теперь вторую жизнь живешь, сам-то понял ли?

– Я думал об этом… Я теперь горный?

– Да ты что, – махнул на него дед. – Не дай бог!

– А мой… Ух! – под задней лапой Егоши вдруг сломалась ветка, и Егоша тяжело сверзилась в корявую кучу. Напоролась бы она там на сук… Так даже если напорется, ничего ей не будет. Мур ведь что-то важное хотел спросить, но… Ай, есть поважнее. – Лучше бы не мне вторую жизнь, а Дольке нормально свою одну прожить. Ведь если б она не заболела, Галька в Заповедку шубу прятать не полезла.

– Какую шубу?

Мур объяснил. Дед хмыкнул:

– Заигрались девчонки. Глупости все это, видимость. Сам подумай. Есть ли горным дело до глупой девчонки, как она ни нарядись? Им вовсе до людей дела нет, пока мы им не мешаем, не лезем горам под скальную юбку…

Они смотрели, как Егоша елозит под стволами, потом протискивается наружу, оставляя на сучках клочки черной, тут же растворяющейся в воздухе шерсти. Почему она ветки не может пройти насквозь? Что ей эта преграда? Егоша выбралась; понюхала свой правый бок. Встряхнулась. Угрюмо подняла башку к окну (на миг Мур почувствовал укол ее взгляда) и тут же исчезла, будто разозлилась, что люди видели, как глупо она упала. Дед отвернулся. Снова сел за стол. Лампочка люстры отражалась в остывшем чае двух забытых рядом с чайником чашек, как чьи-то глаза.

– А с тебя теперь другой спрос, так вот слушай… Черт с ней, с Егошей. Ей нас ни убить, ни помиловать, ни в покое оставить. Видать, никому из нас от нее не избавиться, а то, что сторожит, так это даже на руку. Петька, я дома кой-что хорошо припрятал, считай, клад для тебя – да и не клад, а так, считай, ухоронка…

Мур похолодел. Кладов ему только не хватало!

– Не надо мне. Не вздумай помирать, дед. Ну что ты, а?

Дед только усмехнулся. Продолжил:

– А вот мало ли. Я уж столько передумал, пока ты там в Ледяной-то… Но вот мож и правда Егоша помогла, самим бы вам оттуда… Меня раз тоже этак кто-то вывел. Я по молодости, было дело, один пошел – да заплутал по глупости в горе, неделю шарился, воду со стен лизал, свечки кончились, батарейки сели – и уж все, с жизнью прощался. Уж девок слышать начал – а то хуже нет, как в пещере услышать, как девка поет. А он вывел. Смешком все. Смеется, а не догнать. И свечка вроде у него была – такой свечной свет, теплый отсвет на камнях, а саму свечку я не видел.

– Мы тоже не видели. И не догнали. А ты – того? Кто смеялся? Ты догнал?

– Догнал, – дед взглянул простодушно, с тенью прежнего того, подземного страха: – Я сам это был. Старый только. Каску помню, мне тогда показалась – как у космонавта. Фонарь только разбитый.

– Дед, ты мне в самом деле сказки какие-то рассказываешь.

– Каска-то есть теперь у меня такая, на конференции в Башкирии подарили. Желтая та, ну ты видел… Сказки, – усмехнулся дед. – А и думай пока так, внучок мой золотой, тебе вон еще сколько провернуть надо, экзамены эти. Коленка болит?

– Несильно. Заживает.

– Иди спать, Мурашок, завтра… Завтра к нотариусу с утра пойдем. Надо на тебя все остальное отписать.

– Так срочно?

В школе после каникул без Дольки было тошно. Мур так и сидел один рядом с проклятым стулом. Колика Усольцева, которого в подвале то ли Егоша поцарапала, то ли он сам за что-то зацепился и получил заражение крови, из больницы выписали, но был Колик бледный, вялый, все молчал и не снимал медицинскую маску, потому что врачи сказали, что даже детский насморк его уложит. А дома отсиживаться нельзя: экзамены всё ближе. Сам Мур учиться почти бросил, в школу ходил, чтобы перед собой легче притворяться, будто жизнь у него нормальная, как у всех.

Гальки в школе и раньше было не видно из-за того перелома, а сейчас и подавно, не будет же ее тетка из Закамска возить. Телефон Галька потеряла в пещере, и тетка, ей, видимо, новый покупать не стала. А родителям, понятно, не до того. Завуч-пинчер, когда Мур набрался храбрости и спросил, сначала заверещала, ну сколько можно ей мешать работать, потом заворчала, что от учениц Богодай всю жизнь одни проблемы, младшая точно на второй год, а со старшей не пойми что с этой больницей в Москве! Очнулась, перевела дыхание, наконец всплыла на уровень человека и сказала, что да-да, здоровье важнее всего, пусть Даша поправляется скорей, мы ее пока ни из каких списков экзаменационных не вычеркиваем, но если что, по уважительной причине… по состоянию здоровья… Ну какие ей экзамены, Мураш, сам посуди?

Дольке Мур писал несколько раз в день, и иногда она даже отвечала парой слов с опечатками. Сил у нее не было на правильные буквы. И жила она на чужой крови, свою костный мозг плохую вырабатывал.

3

Весна, какое голубое небо ни будь, стояла черная. Апрель давно наступил. Егоша по-прежнему сопровождала Мура по улицам, но вроде как с ленцой, иногда и вовсе пропадала, уверенная, что никуда он не денется. Снег наконец стаял, обнажив бурьян и прочую отсыревшую дрянь в логу; наверху в городе подсыхали газоны, пахло землей. Мур надеялся, что Егоша перестанет мозолить глаза, ведь воды везде меньше, но однажды вечером Егоша черным туманом просочилась из-под крышки канализационного люка чуть ли не у него под ногами, в другой раз – высунула мокрую плоскую башку из мелкой, насквозь просвеченной солнцем лужи. Ей хоть полстакана воды, хоть чайная ложка – найдет дорогу. А в дождь Мур заметил ее под стоком водосточной трубы на углу маленькой школы: валялась там, как толстуха в гидромассажной ванне.

Ум как в клетке бился – но решения, как пересилить эту проклятую водяную старуху Егошу, не находил. Вон сколько дедов и прадедов пытались его найти, а уж они точно были поумней Мура. И куда смелее. К тайной силе, к ночной мгле, к подземному мраку подходили вплотную, без ослепительных фонарей. Мур представлял себе противостояние с Егошей, когда в ночи только красный уголек лучинки, или свечка на ветру, или защищенный тоненьким стеклом огонек керосиновой лампы, – и шел покупать батарейки. Фонариков у него было уже пять штук, здоровенных, а еще новая каска с электрическим освещением и два спелеологических налобника, один из которых, самый легкий, но ультрамощный, подарил дед. Дед вообще показал, где что лежит из снаряжения, сказал: «Все твое, осваивай», и в основном Муру по росту все подходило, только комбинезоны и ботинки оказались великоваты.

Клуб затеял тренировки в Разгуляе на старом, бывшем Трамвайном, мостике, чтоб отрабатывать вертикальную навеску, подъемы и спуски, и дед позволил парням сгружать веревки и снаряжение в малухе[32]. Пару раз даже по семь-десять коробок пиццы им заказывал, ставил настоящий, на углях, двухведерный самовар, и когда после тренировки двор наполнялся крепкими парнями в яркой экипировке, звенящими весельем и карабинами, и везде на чурбаках лежали куски пиццы, пирожки, стояли громадные чашки с чаем, и дед, молча усмехаясь, доливал кипяток в громадный – «на пенсии уж дедыньке на заводе вручили на Первое мая году в семидесятом» – заварочник, на боку которого пылал герб СССР – казалось, в мире нет никаких Егош, а есть только весна, синее небо, желтенькая мать-и-мачеха на пригреве, байки и хохот. От кучек спитой