Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

Видать, в большой обиде на родителей, хоть они ей всякие там подарки-конфеты привезли… А она мать даже к себе не подпустила, орала так, что я боялся, тебя разбудит. Хотя, правда, под такими лекарствами еще никто не просыпался, ори – не ори. Ты как?

– Вроде нормально.

– Рассказала она, как вас с маршрута унесло. Говорит, во всем сама виновата. Но это так, риторика, а вот рассказывает она странное. Я, конечно, родителям сказал, что под землей еще не такое мерещится. Сенсорная депривация, все дела. Особенно детям часто блазнит.

– А ты сам что думаешь?

Дед пожал плечами. Спросил:

– А ты?

– Мне уж кажется, что все приснилось. Деда, а Долька с ними приезжала?

– Нет, куда там… Внучек, с Долькой-то твоей неладно… Потому младшую родители нам так легко и доверили. Им, слышь, некогда с младшей, старшую спасать надо.

– Спасать?

– Да с кровью у нее беда. Улетели сегодня утром в Институт гематологии в Москву. Я деньгами помог маленько… – дед с минуту молча смотрел на Гальку внизу. – Виноваты мы, поди-ко.

– В Москву…

«Вот вам и самолеты», – подумал Мур.

Как же так? Он же видел, видел, что Долька чахнет! Надо было раньше деду сказать, посоветоваться, заставить Дольку пойти к доктору, да вообще что-то делать, а не утыкаться в учебники, не винить ее в том, что жадная… Не отворачиваться от нее душой! Может, вся ее жадность от того, что ей чувства жизни не хватало? Может, у нее остывала кровь и она искала лекарство? И надо было ее любить изо всех сил, согревать и беречь? А не злиться, что жадная и на шее у него хочет уехать отсюда подальше? Разве она виновата, что ей тут плохо? Но, может, чем дальше от Егоши, тем Дольке лучше будет?

– Виноваты мы, да… Я виноват… Потому что… Это все вредит Егоша наша? Дед, может, если убить Егошу, Долька выздоровеет?

Мур всем сердцем надеялся, что дед скажет, мол, какая к черту Егоша, что ты выдумываешь, никакие подземельные твари в людей не вселяются, это все блажь – но этого не произошло.

– Поди-ка ее убей, – дед вдруг показался очень старым. – Никак да и нечем. Небось, каждый из Мурашей пытался.

– И ты?

– И я. А ей чего – только сильнее делается. Ей людская ненависть как диетпитание.

– Потому ты просто стараешься не обращать на нее внимания? Что есть она, что нет?

– Она на своих убийцах только жиреет.

– Так что же делать-то? – Мур смотрел на Гальку, которая, устав танцевать, лепила снежки и с детским прилежанием пристраивала их на ветки вместо яблок. – Долька-то как же?

– Медицина сейчас сильная, – вздохнул дед. – А так да, губит Егоша девок. Как вселится, так девка чахнуть начинает, и хорошо, если быстро помрет. Худо, если девка с гнильцой да сама рада позлобствовать, тогда Егоше в ней милое дело. Самая жизнь у нее начинается. Девка сытая делается, красивая, все посмеивается, доброе охаивает, злое хвалит. А сама, слышь-ко, как кукла Петрушка на руке, шкура одна.

– Долька не такая!

– Не такая, да. Да вот только, вишь, все равно не обошлось.

– Я видел, как Егоша в людей вселяется. Они делаются… Старыми.

– С девками не так. Сверху, до пояса – девка как девка, пригожая, глаз только нехороший, стеклянный будто. И красота – спасу нет, какая манкая. А подол задерешь – там костяк один.

Мур вспомнил Долькины коленки в зеленых колготках – нормальные. Красивые очень коленки. Почему ж тогда заболела?!

Спросил:

– Ты на самом деле видел?

Дед кивнул.

– Ты потому ни на ком не женился?

Дед снова кивнул.

– А она… Во всех наших девок вселяется?

– Она не разбирает, наша или не наша. Девки в соку, особенно какая позлобнее – корм ей. Эту Галочку твою пока не тронет, выждет, наверно, сволочь, пока девчонка в возраст войдет. Дети ей не нужны. Сына я спокойно вырастил, а тебя, вишь, мать вовсе утаила, потому как обиделась, что сын мой жениться на ней не стал. Ну и хорошо, что уехала.

– Их дело.

– Да пойми, внучок, как жениться-то нам, хоть по залету, хоть по любви? Один черт, бабам, злым ли, добрым – с нами не житье. Как Егоша-то маму твою проворонила, не знаю – видать, в то время в стерве какой-нибудь жировала.

– Мама хорошая.

– Дак и хорошему человеку от Егоши только вред. Может, та и видела, да подступиться не успела – у них разом все случилось по молодой горячке, он говорил, а беременных, видать, курва эта тоже не трогает. Сынок мой рвался все к матери твоей душой-то, а при встрече руганью ругал, чтоб отстала. Чтоб оберечь. После, мама твоя как уехала, так у него тогда жизнь тоже наперекосяк пошла. Воем выл. Ну, дело прошлое. Зато живы все. И ты – вон какой.

– Я хочу его повидать. Он когда приедет?

– Не знаю, – дед, как обычно, уклонился от разговора об отце. – Смотри-ко, видишь? Вон у забора куча, я по осени старые яблони пилил. Под нее смотри.

Под блестящими на солнце корявыми мокрыми стволами, кое-как наваленными друг на друга, в подтаявшем снегу темнел синий лаз. Мур содрогнулся.

– Логово?

– Дрыхнет, – кивнул дед. – Как светать начало, пришла откуда-то, холеная вся, шерсть гладкая.

– Это она Гальку подкарауливает? – было жутко, что девчонка ненароком подойдет к куче мертвых стволов и веток.

– Черт ее знает. Пока не тронет. А может, и вовсе не тронет. Мне кажется, она за девчушкой этой… Присматривает, что ли. Как за нами в детстве. Как нянька.

– Нянька! Дед, а за мной зачем она таскается? Тоже присматривает? Что ей надо?

– Охраняет. Нянька, да. За мной тоже ходила, и за отцом твоим. Пора уж тебе рассказать… Расскажу когда-нито. Иди за девчонкой сходи, а то она без тебя завтракать не стала, говорит, дождусь.

Едва Мур, хромая, обогнул дом и вошел в сад, Галька замерла – а потом уронила снежные яблоки и помчалась напрямик по глубокому снегу, раскинув руки – желтая, как солнце на детском рисунке. В этом желтом комбезе Мур с Денисом тащили ее по бесконечным ступенькам из лога – и так же ослепительно сверкало солнце. Галька не плакала тогда. Поорала сначала, а потом замолкла. Только дышала часто-часто, пока они ее несли вверх мимо трамплинов. А сейчас скакала по сугробам, как горная коза, – откуда в девчонке столько силы? Мур заметил, что бежит ей навстречу, чтобы удержать, подхватить, если упадет, – не упала. Врезалась в Мура и свалила его в снег. Шмякнулась сверху всеми своими костями.

– Мурчисон! – какой же низкий голос, жуть! – Твой дедушка сказал, мы еще в пещеру пойдем! Чтоб потом всю жизнь Подземли не бояться! А я и тогда не боялась… Нет, боялась, но не так, чтобы уж очень-очень. А ты боялся?

– Очень, – Мур выкрутился из-под нее, сел.

И заметил, что из логова высунулась взъерошенная спросонок Егоша, какая-то ошалелая. Неприятно удивленная. Похоже, прямо сейчас в пещеру ей тащиться за ними было неохота. Ой. А может, это в пещере Егоша была? Она их и вывела, потому что с какой-то стати должна оберегать Мура? Галька села, сдвинула шапку и почесала подсохшую ссадину на лбу:

– Что ли, не пойдем?

– Не, в пещеру надо сходить, только… Только я тебя в обвязку засуну и к себе пристегну, чтоб не свинтила опять. А лучше к деду или к Саше, они тяжелее!

Но в пещеру что-то пока никто не рвался. Колено болело, Мур ходил-то с трудом. И Галька вон была в синяках и ссадинах.

За завтраком Галька сметала все, что подставлял ей дед. Светлые волосы ее, немного растрепанные, сверкали от бившего в спину солнца, как серебряная корона. Мур даже есть перестал. Одна прядка волос у нее была зачем-то заплетена в странную, спутанную косицу. Галька под его взглядом насторожилась:

– Ты чего?

– Ты очень красивая.

– Да, – согласилась Галька. – Я тебе потом фотки с соревнований покажу, я там вообще… Как это… А, «чудное виденье», тренер говорил. Долька только все равно красивее.

– Может, тебе ленточки какие купить, ты скажи. Зачем ты такую косичку странную заплела? – спросил дед.

– А, это, – Галька потрогала косицу. – Это не я. Я проснулась, а оно – вот. Распутать не могу. Потом, – она внимательно посмотрела на Мура. – Ты тоже красивый, –