Волшебный магазин - Анна Сергеевна Родионова

каждый вечер перед сном, а потом внучкам, и гладила своих татарчат по русым заморским головкам.

– Таныч йокы, кадерлелэр!

Спокойной ночи, мои дорогие!

Чемодан

Он вышел, как привык в последнее время, гулять по ночам, когда никого на улицах, тихо, хорошо и нестрашно.

Но уже издали увидел огромный медицинского вида фургон. Карантин был уже объявлен, старикам запретили выходить из дому, и он понял, что встречи не избежать.

Две увесистые фигуры охранного вида двинулись в его сторону. Бедный старый эмигрант вдруг забыл все немецкие слова. Это с ним стало часто случаться. Когда двадцать лет назад он приехал в этот маленький курортный городок, он сразу понял, что учить новый иностранный язык не в состоянии. Но у него был хороший английский. Он даже лекции читал про советский кинематограф по-английскии – и немцы его понимали и были довольны.

Но после восьмидесяти начались провалы и в английском. А сейчас уже и в русском.

В Германии живут долго, стариков умеют лечить. Но вот вирус этот, сволочь, всех сбил с толку.

Дети уже взрослые, и все трое живут в трех разных странах. Объединиться хотели в начале апреля в его день рождения. Большой десант – с детьми, внуками, мужьями-женами. Пятнадцать человек уже купили билеты в своих разных странах.

А у него была забота – забронировать номера в маленьком отеле вблизи от дома, чтобы можно было просто гулять туда-сюда.

И собственно, он только ждал подходящего гостя с немецким языком, чтобы сделать резервацию.

И тут этот вирус, и, кажется, очень все серьезно. Страны закрыты. Самолеты не летают. А люди продолжают заражаться, даже сидя дома. Что это? Кара Божия? Расплодились иждивенцы – старичье несчастное.

Подошли. Что-то сказали – очевидно, кто ты такой?

– Ich bin, – бойко начал он и замер, ни в зуб ногой.

Кстати, всегда хотел узнать этимологию этой поговорки.

Оба внушительно лопотали – убедительно и душевно. Он кивал, как бы соглашаясь. Попросили что-то показать. Он ткнул пальцем в сторону дома, в котором на первом этаже была его квартира, которую ему оплачивало правительство, как еврейскому эмигранту. Он был спокоен и улыбался. Во-первых, это любят полицейские всех стран, а во-вторых, ему больше ничего не оставалось.

Пронесло. Пошел домой. Действительно, что ему еще надо – лужайка прямо у двери на задний двор. Вынеси стул и сиди.

Душа болит. Как жить без движения? Пока идешь, хорошо думается и мысли такие чистые и четкие.

Вдруг вспомнил про фотографию. Это какая-то загадка. Он не может вспомнить, кто на ней, и его это ужасно раздражает.

Пошел в дом и стал искать это фото. Оно такое старенькое.

Как раздражают эти постоянные поиски. На самых обычных местах – на письменном столе, в кухонном шкафу, в холодильнике – нет. Конечно, он понимает, что глупо смотреть в холодильнике, но за последнее время он именно там нашел очень нужные вещи: тонометр и телефон, оба предмета совершенно не нуждались в холоде.

Нашел на книжной полке, лежала сверху на русско-немецком словаре.

Взял осторожно в руки: как же ее скрутило время, надо было в словарь спрятать – но уже поздно: сломается сразу. Может, ее намочить? Спросить у кого? Намочить и в словарь. Нет, хуже будет. Исчезнут лицо и фигура или прилипнут к страницам, и что тогда?

Пожелтевшая сепия, а была, возможно, черно-белой. Одета просто, даже бедно. Лицо немного стерто, годы какие-то древние. Но что-то действительно не наше, а иноземное.

Кажется, она немка. В голове каша. Откуда он это взял. Кажется, отец привез ее после войны из Германии. Тогда, значит, он немец? И что ему с этого? Гражданство? Лет многовато, да и в политику его не тянет. Вид на жительство его вполне устраивает.

Главное, совершенно не помнит, откуда у него это фото? И почему он взял его с собой в эмиграцию? Каждый клочок был лимитирован, а эту скрученную фотографию взял. Наверное, хотел подольститься к немцам? Мол, я ваш. Или хотел найти след в стране ее рождения. А кто ему сказал, что она немка? А кто ему сказал, что она его мама.

Посидел на ступеньке с видом на задний двор. Холодные еще ночи. Пошел в дом.

Мать и тетка были немного не в себе в старости. Тогда это называлось склероз.

Мать после лагеря вернулась бодрая, энергичная, без зубов. Зубы вставили. Хуже было другое – братья привыкли жить самостоятельно, не давая никому отчета. Тетку ни во что не ставили: варит суп – и спасибо. Старший брат запутался в личной жизни – это матери так показалось.

Сам он так не считал. Ну старше его эта женщина намного, ну муж там есть, ну дети – главное, что ему с ней интересно. Лагерная мать моментально прекратила эту связь – разрубила. С ним тоже была крута – немедленно отправила служить в армию на три года, добавила эти годы к своему сроку. Так, собственно, без матери он и прожил свою юность.

Но не они, это точно, не они дали ему этот снимок. Он у него к этому времени уже был. Странно – на обороте печать со словом «Warso»… Варшава, наверное. Может, он в газетном ларьке купил?

А у него оказывается наследственный склероз. Склероз сосудов головного мозга.

Может, дал отец? Но ему было двенадцать лет, когда отец умер. А почему нет? В двенадцать лет, например, его внук хорошо соображает. Говорит на двух языках.

Но куда она делась, куда пропала, эта немецкая фрау, которую так приятно называть Mutti? Ведь выскочило откуда-то немецкое словечко. Может, еще немного подождать, и еще чего вспомнится. Как тяжело потрошить свою память спустя семьдесят лет?

После неуютной улицы в доме хорошо, надежно, тихо и одиноко. Как жаль, что не получилось всех собрать. Так хорошо было бы увидеть всех сразу – внуков, мальчиков дорогих. Они там быстро растут: еще немного – и сами станут старыми. А внучка где? Замужем – вот где. Так и не удалось ее сюда вытащить, все что-то мешало: то деньги, то болезни, то самолеты, а теперь вот он… как его зовут… неважно.

Включил телевизор и сразу заснул, действует моментально. И вот под это невнятное чириканье иностранной речи увидел сон на русском языке, похожий на старый черно-белый фильм Барнета «Подвиг разведчика».

Отец ведет его по незнакомой лестнице. На двери много разных почтовых ящиков и звонков.

Отец жмет на самый красивый – золотой. Открывает поношенный дядечка.

Отец спрашивает: «У вас продается славянский шкаф?»

На что дядечка широко распахивает дверь, и они входят в чужую квартиру, проходят по длинному коридору и потом через раскрытую дверь в небольшой зал.

В центре зала стоит гигантский рояль, и дядечка хлопает по нему ладонью и говорит: «Это прямострунка!»

А мальчика в это время уводят в маленькую комнату, где только кровать и тумбочка. На кровати сидит женщина – не очень старая, но немолодая.

Дверь за ним захлопывается. Они вдвоем.

Женщина бросается к нему и обнимает. И плачет. И ему во сне это очень приятно. Его мало обнимали и ласкали в детстве – было не принято. Воспитывали по-спартански и никогда не отмечали дни рождения. Баловство одно.

Он хочет спросить у нее, кто она, но не решается. Он хочет разглядеть ее лицо, но она уворачивается и прячется от него, зарывается в его курточку, сшитую тетей из двух старых. Она называлась «комбинированная».

И в это время заиграла «прямострунка», и так громко… Фильм кончился.

Проснулся, еще не было шести вечера. Вспомнил: этот снимок дал ему дядя, младший брат отца, причем здорово младше, на двадцать лет. Имя забыл. Не страшно. Его давно уже нет.

А вот что сказал, он помнил: «Храни эту карточку, это твоя…» Дальше – хоть убей.

Вспомнил, как в школе учили «Песню о вещем Олеге». Кажется, об этом Бродский тоже вспоминал. Это называлось «Песня о чемодане». Юрия Кокушкина. Там была фраза в начале, ну где-то не с самых первых строк: «Незримо хранить не могу чемодан».

А собственно, что это значило? Память проклятая. Ничего, выскочит.

«Я могу, – подумал он, – я умею хранить свой чемодан, но иногда хочется его открыть. Показать всем, поделиться, надо написать об этом – вот что».

Эта мысль увлекла. Стал обдумывать начало. Сел к клавиатуре. Как хорошо, что у него русская клавиатура.

Начну вот так: «Мы жили очень хорошо. В большом красивом