Золото плавней - Николай Александрович Зайцев

глубины памаракы вышли совсем незнакомые образы, но такие близкие и знакомые. Знакомые по рассказам прадеда. Один из них – образ славного казака, легендарного Богуна. Не раз слышал Билый от прадеда байки да притчи о герое-сечевике.

Имя Богуна гремело громче имен многочисленных казацких полковников и атаманов, и молва славила его на обоих берегах Днепра. Слепцы пели песни про него по ярмаркам и корчмам, на посиделках о молодом атамане рассказывали легенды. Кем он был, откуда взялся, никто не знал. Но колыбелью ему уж точно были степи, Днепр, пороги и Чертомлык со всем своим лабиринтом теснин, заливов, омутов, островов, скал, лощин и тростников. Сызмалу сжился он и слился с этим первозданным миром.

В мирную пору хаживал он вместе с прочими за рыбою и зверем, шатался по днепровским излучинам, с толпою полуголых дружков бродил по болотам и камышам, а нет – так целые месяцы пропадал в лесных чащобах. Школою его были вылазки в Дикое Поле за татарскими стадами и табунами, засады, битвы, набеги на береговые улусы, на Белгород, на Валахию, либо чайками – в Черное море. Других дней, кроме как в седле, он не знал, других ночей, кроме как у степного костра, не ведал. Рано стал он любимцем всего Низовья, рано сам начал предводительствовать другими, а вскоре и всех превзошел отвагою. Он был готов с сотней сабель идти на Бахчисарай и на глазах у самого хана жечь и палить; он громил улусы и местечки, вырезал до последнего жителей, пленных мурз разрывал надвое лошадьми, налетал, как буря, проносился, как смерть. На море он, словно бешеный, бросался на турецкие галеры. Забирался в самое сердце Буджака, влазил, как говорили, прямо в пасть ко льву. Некоторые походы его были просто безрассудны. Менее отважные, менее бесшабашные корчились на колах в Стамбуле или гнили на веслах турецких галер – он же всегда оставался цел и невредим, да еще и с богатой добычей. Поговаривали, что скопил он несметные сокровища и прячет их в приднепровских чащобах, но не раз тоже видели, как топчет он перемазанными сапогами бархаты и парчу, как стелет коням под копыта ковры или, разодетый в дамаст, купается в дегте, нарочно показывая казацкое презрение к великолепным этим тканям и нарядам. Долго он нигде не засиживался. Поступками его вершили удаль и молодечество. Порою, приехав в Чигирин, Черкассы или Переяслав, гулял он напропалую с запорожцами, порою жил как отшельник, с людьми не знался и уходил в степи. Порою ни с того ни с сего окружал себя слепцами, по целым дням слушая их игру и песни, а их самих золотом осыпая. Среди шляхты умел он быть дворским кавалером, среди казаков самым бесшабашным казаком, среди рыцарей – рыцарем, среди грабителей – грабителем. Некоторые считали его безумцем, ибо это была душа и необузданная, и безрассудная. Зачем он жил на свете, чего хотел, куда стремился, кому служил? – он и сам не знал. А служил он степям, ветрам, битвам, любви и собственной неуемной душе.

Образ Богуна, нечеткий, знакомый лишь словесно, растаял, превратившись в ярко-синее пятно.

Вновь откуда-то из глубины, из пропасти памаракы донесся крик:

– Киии, киии, – теперь более отчетливо. Вновь знакомый голос:

– Шо, Мыкола, ухайдакался? Али слякался да зажурылся? – Образ Ревы отчетливо обозначился впереди. Он словно замер, махая рукой и зовя Билого с собой. – Пишлы, драголюбчик, со мной, там добре. Не трэба нудыгувать.

Билый повел головой, мол, нет, не пойду, и образ Ревы исчез. Вновь повторилось отчетливо:

– Киии, киии.

– То беркут плачэ. Кубыть по тэбэ, козаче. – Голос показался до боли знакомым. Смеющиеся глаза деда, убитого басурманами с десяток лет назад, предстали пред очами сотника. Потянул руку к нему. Не смог. Словно гиря двухпудовая висела на руке.

– Памятуешь, унучок притчу об орле-беркуте? Як там було? – И вновь смеющиеся глаза деда заполнили все пространство, и откуда-то рядом, словно кто-то читал неестественным, неземным голосом:

– Говорят, что в возрасте тридцати лет когти орла становятся слишком длинными и гибкими, и он не может схватить ими добычу. Его клюв становится слишком длинным и изогнутым и не позволяет ему есть. Перья на крыльях и груди становятся слишком густыми и тяжелыми и мешают летать. Тогда орел стоит перед выбором: либо смерть, либо длительный и болезненный период изменения, длящийся много дней…

Свободолюбивая и гордая птица, презирая смерть, летит в свое гнездо, находящееся на вершине горы и там долго бьется клювом о скалу, пока клюв не разобьется и не слезет… Потом он ждет, пока отрастет новый клюв, которым он вырывает свои когти… Когда отрастают новые когти, орел ими выдергивает свое слишком тяжелое оперение на груди и крыльях… И тогда, после боли и мучений, с новыми клювом, когтями и оперением, орел снова возрождается и может жить еще тридцать лет.

– К чему это? – мелькает в сознании Миколы. – Где я? Я умер?

Становится не по себе. Что-то теплое и немного соленое падает ему на сухие уста, а губы словно не его. Невозможно ими пошевелить. Хочется крикнуть, и ему кажется, что он кричит, но вокруг тишина.

Вспышка света.

Что это? Похоже на длинную пещеру и свет в конце ее. Мягкий, какой-то неземной. Какая-то невидимая сила поднимает его тело. И вновь провал в глубокую бездну, из которой доносится громкое «киии, киии».

Это длится невыносимо долго. Кажется, что времени нет совсем. Что он в другом мире. Странном, чужом, незнакомом.

Еще один образ. Четкий. Ясный. Василь Рудь. В руках у него шашка, другой – держит коня под узцы.

– Дядько Мыкола, твий кинь. Трымай.

– Мой? – неуверенно переспрашивает Микола.

– Твой! Трэмай и журись. Я по делу. Важное оно, вот те хрест.

В следующий момент он с Василем на вершине горы сидят.

– Шо губы накопулыл? – спрашивает он Рудя. Семечки лузгают, сплевывают в бездну. Высоко сидят, мимо стелются облака.

– Не жури за Марийку. Бес попутал.

– Ох и грешен ты, Василь. Сильно грешен. Одни молитвы не помогут.

– Не помогут, – соглашается казак, вздыхая.

Рудь исчез. На его месте возник образ теплый, желанный, любый. «Марфушка. Било лыченько. Коханна моя».

Марфа смеется, и вдруг ее лицо искажает гримаса боли и страха. Она кричит:

– Миколаааааа.

Последний образ – мальчика-черкесенка. Злобное лицо, что-то держит в руках. Хлопок. И вновь провал. Чувствует Микола, как летит в бездну. Свободно, легко.

– Киии, киии, – где-то совсем рядышком пронзительный крик и хлопанье крыльев. Словно подхватил его орел и уносит в безбрежные небесные дали.

– Киии, киии.

Все кружится. Темно. Провал.