Цветочки Александра Меня - Юрий Пастернак

Екатерина Гениева

Отец Александр ничего из себя не изображал и ни на кого и никак не давил. Естественно, всегда есть соблазн задать духовному отцу вопрос: как быть? В таких случаях он отвечал: «А я не знаю, как быть». Он не мог подсказать, как справляться с мелкими бытовыми проблемами, но прекрасно знал, как быть, когда ты ему задавала вопрос сущностный. Я вот как раз пример тому. Ведь в социальном смысле я – его произведение. Никогда не стремилась чем-то в жизни управлять. Но пришла Перестройка, которая своим мощным потоком понесла меня вместе с другими представителями интеллигенции. Я думала: пошумим, поволнуемся, что-нибудь сделаем, ну а там – я снова вернусь к своим книгам, переводам… Но когда мне нужно было принимать решение, у меня хватило ума посоветоваться с отцом Александром. И я задала ему вопрос, как мне быть с Библиотекой (советуясь, я имела в виду, что вообще-то не собираюсь ею заниматься). Он сказал: «Вы знаете, Катюша, я вас благословляю на это». Я говорю: «А почему я должна ею заниматься? Почему я, а не другой?» Он говорит: «Ну кто-то же должен этим заниматься. Вот этот кто-то и будете вы». Я возражаю: «Минуточку. А когда же я буду писать?» У отца Александра было безупречное чувство юмора. Он так на меня посмотрел и сказал: «А вы что, Лев Толстой?» Ну, я несколько отрезвела и говорю: «Нет, ну я не Лев Толстой, но я вот занимаюсь английской литературой, тем, другим, третьим». И придя в себя, говорю: «Ну а где я возьму время?» – «Вам время пошлётся… Я вам это обещаю». Я пожала плечами. Но теперь, когда его не стало, я очень часто вспоминаю наш разговор. Ведь он, никогда ничего не требуя от собеседника, задавал такой настрой, что, если у тебя уши и глаза хотя бы полуприоткрыты, ты понимала, что, вступив с ним в диалог, ты невольно вступаешь в беседу и… с Высшей силой. Отец Александр помогал установить каждому свой договор с Богом, договор двухсторонний (не только тебе даётся, но и от тебя постоянно требуется).

Андрей Ерёмин

Я думаю сейчас, что он знал о своей близкой участи, знал так же, как в детстве знал о своём будущем священстве, как знал о том, какие книги он напишет. То, что отец Александр чувствовал свою скорую смерть, ясно из одной беседы, состоявшейся в 1988 году в доме у наших общих друзей. Он говорил тогда: «Только подумать, сейчас на носу 2000 год. Так исторически сложилось – двенадцать лет, и всё. Но к тому времени мы все станем значительно старше. Значительно, по существу… (очень длинная пауза, и сразу прервался) ВСЕ!» В той же беседе батюшка мрачно пошутил: «Если мне отрежут руку, я буду ходить с культёй и служить, а если мне отрежут голову, то у меня уже будет меньше шансов служить». И далее, без перехода, с сожалением заметил: «Когда мы умрём, всё-таки мы не будем людьми, что-то тут такое не то – развоплощённые существа. Это ведь не то, что Бог задумал – развоплощённые… Мы чаем воскресения мертвых и жизни будущего века».

Он говорил, как напряжённо надо прожить эту жизнь, предвидя очень трудные годы. Он как бы летел навстречу всем ветрам; проводя параллель, он напоминал, что Господь проповедовал всего три года, остальное время была подготовка. И батюшка открыто проповедовал ровно столько же – с конца 87-го года до середины 90-го. Для него опыт Господа был очень важен; он свидетельствовал, как много можно успеть за короткий срок.[38]

Наталия Ермакова

Перед самой перестройкой, году в 86-м, две мои подруги Наташа и Софа взялись строить дачи. Время было самое неподходящее: ни гвоздей, ни досок, ничего не достать. Бедные мои подружки преодолевали невероятные трудности с постройкой. Софа приехала как-то к батюшке в предынфарктном состоянии и говорит: «Рабочие пьют, воруют, доски привезли гнилые, что делать?!» – а батюшка ей спокойно отвечает: «Сожгите её!»

– Как сжечь?!

– Она вам не нужна, что вы мучаетесь?

Софа дачу жечь не стала, но работы приостановила, а уже через пару лет с семьёй уехала в Америку. А Наташа дачу достроила, и даже отец Александр ей подкидывал что-то из стройматериалов. Наташи уже нет в живых, но дом её в Аносино стоит, и летом там живут её внуки.

Григорий Зобин

Батюшка обладал несомненным пророческим даром. Он проявлялся не только в советах духовным детям – сколько раз терпели провал те из них, кто поступал вопреки его советам, – но и в предчувствии событий будущего. Перемены наших дней батюшка тоже предвидел, но то, что они будут куда более трудны и опасны, чем времена рабства, утверждал всегда. Предвидел батюшка и возможность отката. «Лифт скоро закроется, – сказал он однажды. – Надо успеть поставить ботинок между дверьми». Он, наверное, говорил это не только о внешнем, но и о своей жизни, а также – о жизни каждого из нас.

Но несмотря ни на что, отец Александр утверждал, что возвращение к прежнему повальному террору, что был у нас с 1917 по 1956 год, уже невозможно. Помню его слова: «Хрущёв выстрелил – и лавина покатилась. Она может менять направление, может замедлять свой ход, но остановить её уже нельзя».

Лион Измайлов

7 августа 1990 года произошла одна странная история. Ехал я на дачу по Ярославке. Проезжал мимо Новой Деревни около пяти. Думал, может, завернуть к Александру Владимировичу, хотя, в общем-то, уже хотелось домой. Весь день крутился, устал. Но с некоторых пор, когда встаёт вопрос: в церковь или ещё куда, я выбираю церковь. Вот и тут выбрал, заехал. А.В. говорит:

– Подождите, служба короткая, потом вместе поедем.

После службы к А.В. кто-то подходил, и он освободился не сразу, но где-то в 18:30 мы с ним выехали. Я, как всегда, гнал машину и морочил голову А.В. своими проблемами. А он внимательно в них разбирался. Когда-то, приехав из Израиля и на фоне активизации деятельности общества «Память», побежал я к А.В. и рассказал, что друг мой, умница и в прошлом учитель мой по юмору – Ф. Камов живёт теперь в Иерусалиме, и порвана душевная наша связь. Он весь в своих национальных проблемах, не приемлет моего христианства и даже обвинил в предательстве веры отцов.

А.В. говорит: «Вы бы ему ответили, что Авраам, праотец наш, тоже предал веру отцов». А.В. продолжал: «Все они, уехавшие – отрезанные ломти. Психология их там становится совершенно иной. Происходит слом, и им, конечно, нет дела до нас». А я к нему уже с прямым вопросом: «А мне-то что делать, как быть?» Он говорит: «Творческому человеку, тем более писателю, уезжать нельзя». – «Ну а если здесь убивать начнут?» – «У нас здесь своя задача, – отвечал он, – и нам надо её выполнять. А там – вся надежда на Господа».

И вот мы едем по Ярославке со скоростью 100 километров. А.В. говорит, надо снизить скорость, потому что скоро будет ГАИ. Я снижаю до 90, и вдруг с машиной начинает твориться что-то странное: куда-то её потянуло влево на встречную полосу. Я вцепился в руль и от страха и растерянности не нажал на тормоз. И, слава Богу, как-то сама собой стала гаснуть скорость. Какой-то стук послышался. Ехали мы в левом ряду. Кое-как притормаживая, я вывел машину вправо. Остановились, выходим, а одного колеса, заднего левого, нет. Отлетело. Проезжал мимо какой-то человек, остановился, говорит: «Вон там ваше колесо, за дорогой, в лесу». У меня руки дрожат, ноги дрожат, побежал колесо разыскивать. Притащил, рассказываю, как решил к А.В. сегодня заехать. А он говорит: «А представляете, если бы это в Москве было, где такое движение!» И я представляю, что бы было, если бы я в Новую Деревню не заехал. Мчался бы на этом участке со скоростью 110–120 километров, и вынесло бы на встречную как пить дать. Слава Богу, что оба живы остались! А было это за месяц до девятого сентября.