Цветочки Александра Меня - Юрий Пастернак

Мы приехали в Семхоз. Отмыл я грязные руки, попили мы чайку. Порадовались, что всё так в конечном счёте удачно закончилось. В колпаке колеса три болта болтались, а один, четвёртый, видно, срезан был. Наверное, предыдущей ночью пытались колесо снять, да секретка на одном болте помешала. А может, сами от вибрации отвинтились, что, правда, маловероятно. В общем, живы остались.

Владимир Илюшенко

Отец мгновенно проникал в любую ситуацию, в суть любого человека. А ещё – он знал, когда тот или иной человек умрёт. Я убеждался в этом не раз. При мне знакомый рассказывал ему, что один его приятель, человек неверующий, имел видение: шествие на Голгофу. Оно было подробным и невероятно явственным, до натурализма: он видел, как шла толпа, как ржали кони, видел стражников, чувствовал запах пота, чувствовал азарт, охвативший толпу, видел Христа… Было полное ощущение, что он там присутствовал. Отец сказал: «Он скоро умрёт». Так и случилось.

Мы говорили с ним о смерти Сахарова. Он заметил: «Я знал, что так будет. Я видел его лицо, когда он выступал на Съезде. Всё было ясно». Сахаров выступал на Съезде народных депутатов совсем незадолго до этого, но никто тогда не думал о его смерти, включая его жену.

За четыре года до гибели отец Александр ответил, что делать, если его не станет (угроза над отцом Александром висела постоянно): «В вас раскроется множество талантов, вы даже не представляете, сколько в вас заложено. Но главное, чему надо посвятить жизнь, – это созидание Православия с человеческим лицом, а не с оловянными буркалами фанатика».

Илья Корб

Есть встречи, которые запоминаются на всю жизнь. Как-то после службы в одном из деревенских домов собралась небольшая группа прихожан поздравить отца Александра с днём рождения. За столом одна женщина спросила его: «Я вас просила причастить мою маму перед смертью, вы сказали, что придёте, и не пришли. Почему?» Отец Александр ответил: «Но она же не умерла». Тогда другая женщина сказала, что и с её мамой была такая же история. Я сидел рядом с отцом Александром (тем, кто приезжал издалека, отец Александр старался уделить больше внимания) и тоже был удивлён. «Как же так: вас приглашают причастить перед смертью, а вы не приходите?»

Был ответ: «У нас, священников, есть особое чувство, и если мы чувствуем, что последний час человека ещё не пришёл, то зачем его причащать перед смертью? Он не умрёт, несмотря ни на какие заключения врачей. Вот и эти женщины – они ведь живы».

Владимир Леви

Однажды утром он мне рассказал, что в сновидении только что прочитал одну из пока не написанных статей своего Библиологического словаря. В виде свежеправленной вёрстки ему её вручил не кто-нибудь, а гениальный мыслитель Владимир Соловьёв, чей портрет заглядывал в его рукописи с левой стороны стола…

Священник Филипп Парфёнов

По воспоминаниям Марины Журинской, хорошо знавшей отца Александра, как-то среди её друзей, близких к отцу, зашёл в его присутствии спор о политике, весьма эмоциональный. Отец Александр молчал и лишь однажды заметил: «Пока происходит борьба капитализма с социализмом, мир оказался во власти террористов, – неужели никто не видит, что это главнее?» И произнесено это было лет за двадцать до 11 сентября 2001 года или до Беслана, – захваты заложников или отдельные угоны самолётов тогда только-только начинались.[39]

Священник Вячеслав Перевезенцев

Я был прихожанином отца Александра Меня в Сретенском храме Новой Деревни. Я примерно понимаю, как был устроен приход у отца Александра, хотя это было совершенно особое время, ещё советское. Естественно, я отталкивался от этого опыта, когда сам стал священником. В его последний год я очень тесно общался с отцом Александром. Я уже учился в семинарии, регулярно ездил к нему в Семхоз, мы разговаривали, пили чай. Были разговоры и про будущее, и о том, как и где служить. В частности, говорили, что, хотя я москвич, надо постараться попасть служить не в Москву. Отец Александр говорил: «В Москве сейчас начнётся нечеловеческий ужас. Люди повалят в Церковь, и будет очень трудно, а может, даже невозможно делать то, что нужно, а нужно строить общину». Для этого нужно было попасть в Подмосковье, в какой-нибудь деревенский храм. Храм наверняка нужно будет восстанавливать, но в Москве та же история. Зато будут люди, которых Господь приведёт, и с ними можно будет что-то делать. По крайней мере, так мы разговаривали с отцом Александром.

Я очень хорошо помню: когда владыка Ювеналий мне сказал: «Черноголовка» – я не знал такого города. Я слышал это название единственный раз, когда отец Александр ездил в Черноголовку с лекциями. Я помню, как мы с ним после службы стояли, разговаривали, а его ждала машина. Я говорю: «Батюшка, куда сейчас?» Он был очень уставший: ездил в кучу мест с лекциями и выступлениями, а ещё требы – в общем, это было безумное время. Он так грустно сказал: «Ах, Черноголовка…», что мне сразу стало жалко его. Я спросил: «Что это такое?» Он ответил: «Какой-то закрытый городок». Слова «закрытый городок» повергли меня в уныние, потому что мне сразу представилась картина: колючая проволока, забор, батюшка усталый, и там его мучают.

Но с митрополитом Ювеналием я эти воспоминания обсуждать не мог. За несколько дней до этого Церкви передали храм в селе Макарово, нужен был священник. В Черноголовке другого храма не было, это же советский город – академический центр, ему всего пятьдесят лет. Храм в деревне Макарово – как отец Александр меня благословлял. Всё сходится. Мы живём в городе, а храм в деревне.

Ксения Покровская

С отцом Александром я познакомилась весной 1966 года. Я услышала о нём от Жени Барабанова и два месяца ездила в Тарасовку, присматривалась к нему, и весной 1966 года наконец мы познакомились. А в 1967 году мы уже там сняли дачу, точнее, в деревне Мурашки. На Богоявление 1968 года там крестился Серёжа Хоружий. В начале семидесятых мы снимали дачу в Новой Деревне, а в 1976-м уже сняли дачу в Семхозе. Такое тесное соседство продолжалось до 1980 года.

В 1968 году отец предложил мне заняться иконописанием. Это была его идея, его инициатива, он дал мне краски, коробочку с флакончиками, которыми пользовался сам, когда писал иконы. «Даже если только через пятнадцать лет ты напишешь хорошую икону, – говорил он, – считай, что всё удачно». В Семхозе висело несколько его иконочек: Иоанн Предтеча и другие. Его учила писать Марья Николаевна Соколова, которая знала его ещё с тех пор, когда они в Семхозе жили во время войны с Еленой Семёновной. И как раз в тот день, когда он благословил меня писать иконы, к нему в Тарасовку приехал Солженицын. Он стоял на службе, и после службы отец мне говорит: «А это знаешь кто? Солженицын!»

Моя мама умерла 8 июля 1978 года в Семхозе. Они с отцом Александром были знакомы уже больше десяти лет, и брат мой у него крестился – в 67-м году. Мама по натуре, по воспитанию была глубоко религиозным человеком, но потом у неё это всё перешло в чисто религиозное оправдание большевизма – она была беспартийная большевичка с соответствующими лозунгами: лес рубят – щепки летят… Потом, когда погиб мой брат Пётр, когда стало ясно, что его наркомания добром не кончится, она стала пытаться обращаться к Богу. А потом, в 77-м году, летом у неё был тяжёлый инсульт, её парализовало, и она здесь лежала, и мы ожидали, что она вот-вот умрёт. Я решила, что конец близок и попросила отца приехать и её пособоровать и причастить. Когда она попала в больницу, я приехала из Семхоза, пришла к ней в палату, и первое, что она мне сказала: «Ты с отцом Александром? Привези, привези мне отца Александра». И он к ней через пару дней съездил. Тогда она первый раз причастилась – в больнице. После этого мы её забрали домой, она потеряла сознание. И после того, как она месяц лежала без сознания, без еды, без воды, на глазах высыхала, я приехала к отцу и говорю: «Ты знаешь, вроде мама умирает. Приезжай, причасти, пособоруй». Он приехал, к ней подошёл, подержал ладони над её головой, повернулся и мне сказал: «Ты знаешь, она не умирает! Ей, конечно, очень плохо, но она не умирает. Я не знаю, что будет дальше, но вот сейчас она не умирает». Он даже не стал её соборовать и уехал.