Золото плавней - Николай Александрович Зайцев

class="p1">Голова была словно налита свинцом, красно-серые круги поплыли перед глазами Билого. Рудь подставил свое плечо под спину Миколы, не давая тому вновь упасть на землю. Сотник поблагодарил взмахом руки, отпуская.

– Дыхай глубже, Мыкола, – сказал Осип, сразу все поняв, – сил у тэбэ нэма, то и кружыть.

Сотник сжал зубы и усилием воли взял свое тело под контроль. Слабость чувствовалась неимоверная, но он был в сознании, что само по себе было уже хорошим знаком.

– Так, – протянул казак, обводя присуствующих мутным, неясным взглядом. «Тяжело, как же тяжело».

Он перевел затуманенный взгляд на станичников, слегка наклонил голову в сторону улыбавшегося ему Василя и тут увидел до боли знакомый взгляд.

Эти глаза.

Сердце учащенно забилось.

Увидев их однажды, он смог бы различить их в многотысячной толпе, снующей по базару где-нибудь в Катеринодаре.

– Марфа, – слетело с потрескавшихся губ. Необъяснимая сила повлекла ее к раненому Миколе, и в один момент она бросилась к нему и повисла на шее. Грудь ее вздымалась от неслышных рыданий. Не важно, что стоявшие рядом и сидевшие чуть поодаль станичники видят ее слабость. Сейчас в ней говорило женское начало. Момент истины. То, что накопилось в ней за время плена, выплеснулось наружу.

Билый прижал здоровой рукой голову Марфы к своей груди:

– Плачь, Марфушка, можно.

Василь стыдливо отвел глаза в сторону и носком чуни ковырнул ком грязи и присвистнул, увидев стреляную гильзу в пылюке. Вот так находка! Наклонился, рассматривая. Момуль хмыкнул тихонько в усы.

То ли крепкий организм, данный ему матушкой-природой, то ли заговор и порошок Осипа Момуля, а скорее всего, и то и другое вкупе сделали свое доброе дело. Силы потихоньку возвращались к Миколе. Он бросил взгляд на майдан, где расположились биваком отдыхавшие после тяжелого боя станичники, перевел взгляд на лежавшие чуть поодаль и накрытые рогожей тела погибших казаков, вновь посмотрел на Осипа и Ивана.

Молча.

Затем кивком головы подозвал стоявшего в сторонке Василя.

– Ну, хватит пылюку мучать. Дело есть.

Казак подбежал, готовый исполнить любой наказ сотника, и замер, вытянувшись в струну.

– Да, ваше бродь!

Сотник поморщился.

– Василь, тэбэ и в ступе не пиймаешь. Швыдко стрыбай до коневодов, хай сюды коней ведуть. Да и сам им подмогни, – приказал Билый.

– Слухаю, господин сотник! – выпалил Василь и через минуту уже выбегал из ворот, беря направление к склону невысокой горы, на вершине которой остались коневоды с лошадьми.

– Осип, друже ты мий сэрдэшный, – обратился сотник к Момулю, – шо ты там нашептывал надо мной?

Момуль в легком смущении, не свойственном суровому воину, негромко произнес:

– То заговор, от прабабки моей слыхал. – Выждав недолгую паузу, продолжил: – Есть море-окиан; на том море-окияне стоит столб, на том столбе стоит царь, высота его с земли и до небеси, и от востока и до запада, и от юга и до севера; и тому ж замолвит и заповедает своим языком всякому железу новому и не новому святой мученик Христов Мина Минуй, и всякому страж во страны преподобный Тихон. Утиши всякое стреляние встречу, святой евангелист Христов Лука, неверных людей, моих супостатов. Падите, железа, в свою матерь-землю! Ты же, береза, в свою ж матерь-землю, а вы, перья, в свою птицу пернату, а птица в бонт и в сыню, а рыба в море – от меня, р. Б. Осипа, всегда, ныне…

– Досыть, Осип, благодраствую, – прервал Момуля Микола, – бери Ивана и пошукайте по аулу, может, где арбу найдете. Без нее нам дорога домой тяжелой окажется.

– Добре, сробим, – ответил Осип и кивнул головой Мищнику. Оба двинулись к сакле, о которой говорил Василь Рудь.

Внезапно резкий порыв ветра, рожденный на свободе, там, где скалистые пики гор, покрытые местами снегом, дышат вечной прохладой, пронесся над аулом. Наклоняя и раскачивая верхушки вековых горных сосен, кубанец, как называли этот порывистый, сильный, но быстро утихающий ветер казаки, пронесся по крышам черкесских саклей, приподымая чакан, и, стукнув по уступу скалы, на котором орел доедал свою добычу, полетел дальше. Словно вырвавшийся на волю дикий жеребец, ветер промчался по пологому склону горы и, спустившись в долину, затерялся где-то в лиственных перелесках среди дубов, каштанов и буков.

Потревоженный орел, оставив остатки добычи, оттолкнулся своими мощными лапами от камня, на котором сидел, и, расправляя огромные крылья, взмахнул ими и воспарил над этим суетным миром. Оставляя тень на склонах гор, покрытых густо разнотравьем, он поднимался все выше, пока не превратился в небольшую точку среди постепенно прояснявшегося от туч неба.

– Ой, панночка наша шаблюка! З басурманом зустрилась. Не раз, не два цилувалась, – громогласно разнеслось по округе. То Осип Момуль завел свою любимую песню. Он всегда пел ее, когда поход заканчивался удачно. Песня та дошла к нему через поколения предков из самой Сечи Запорожской. А петь Момуль был горазд.

– Як рубне кого, так надвое и розсиче, – с легкой улыбкой сказал негромко Билый, прислушиваясь, – та и спивать горазд дюже. Як гаркнэ, так и птаха мертва падэ. Добрый казаче.

Микола усмехнулся и зашелся в кашле. В ране больно кольнуло. Схватился за грудь и, с трудом переведя дух, сдержал кашель.

Славні хлопці – запорожці.

Вік звікували, дівки не видали,

Як забачили на болоті чаплю,

Отаман каже: «Ото, братцы, дівка!»

Осаул каже: «Що я й женихався!»

А кошовий каже: «Що я й повінчався!»

Мені ж з жінкою не возиться,

А тютюн та люлька

Козаку в дорозі знадобиться, —

продолжил громогласно Момуль. Грянул так, что станичники, сидевшие на майдане, закряхтели, довольно улыбаясь и переглядываясь друг с другом.

– Хто це спиваэ? Не разумею, – спросил один.

– Хто-хто, та дид пыхто али баба сэровотка! – подтрунил над ним другой под общий смех станичников. – Момуль глотку дерэ. Чи не чуеш?! Вин шо рубака добрый, шо спивака. А ты «хто-хто»?

– Тю, та шоб ты варывся и воды три дни нэ було, – не остался в долгу первый. – Разве ж сдалека почуеш?!

«Казаки жартують – добрый знак», – отметил про себя Билый. И словно вторя его словам, второй из двух шутковавших казаков обронил:

– Дида грие не кужух, а вэсэлый, теплый дух.

И станичники снова засмеялись вполголоса. Напряжение после боя спало, печаль по погибшим казакам отошла в сторону, уступив место той особенной радости, когда осознаешь, что ты жив и что твои родные тебя дождутся. Такова казачья доля – горе и радость рядом идут. Одним шляхом.

– Ой, панночка наша шаблююююка! – затихая среди дворов сакли, донеслось снова до