Равенсбрюк. Жизнь вопреки - Станислав Васильевич Аристов

Р. О каких рецептах могла идти речь? Вы что, хотите, чтобы я вам рассказала, как мы лечились? Потому что никакого лекарства не было. Мы, молодежь, не знали, а старшие имели какой-то опыт жизненный. Но для того чтобы человек выжил, вы, наверное, слышали, что люди собак, кошек ели, да. А мы, чтобы окончательно не умереть, пили свою собственную мочу. Сейчас, много лет спустя, знаем, есть такое древнее лечение, называется уринотерапия. Вот это вот и есть, и это действительно очень эффективное средство. Вот это было у нас, и большего лекарства не было. У меня был страшный фурункулез, это когда не просто там один чирей, это один появляется, а вокруг него вот такая масса. И руки не поднять, и пойти с этим в санчасть – это значило смерть. Что выбирает в таких случаях человек? Совет старшего. Вот лекарства, которыми лечились, а не то, что меня спросили:

«Вас там фотографировали?»

И. О тех же самых рецептах часто вспоминают и говорят женщины, что обсуждали то, чтобы они приготовили, если вернулись домой, о чем бы они мечтали.

Р. Вы знаете, о чем я мечтала? Мечта моя была всегда когда-нибудь сесть за белой скатертью. Эта белая скатерть, кстати, у меня всю жизнь так заведено. О чем я могла мечтать, когда человек один остается на свете. Я думаю, что многие из… Ну я действительно в детстве не была похожей, не было национальной принадлежности. Может быть, даже если кто-то и догадывался, то вот Надя Кальницкая с Украины, как-то выразилась, что, если бы даже кто-то и знал, и сказал бы, мы бы его сами уничтожили. Вот такое вот сплочение у людей. Но, как говорится, семья не без урода, и какой-то подонок всегда мог найтись. В то время в наше, советское, я имею ввиду, разве я могла бы выдержать, чтобы не найти мадам Жоли за все, что она для нас сделала. Мы же из-за закрытости не имели права ни куда-то писать, и я помню, как в 1984 году, казалось бы, уже в 1984 году, была здесь, вот я вам газету показала, были приглашены сюда, был приглашен Международный комитет. И когда я встретила женщину, а она меня спросила, кого я знала из французов. Я говорю, мадам Жоли. Она меня так обняла, мы так целовали друг друга за то, что мы знали ее. Что подошел ко мне человек и сказал: «Пожалуйста, не так горячо, постарайтесь поменьше». Возглавлял Маресьев[758] и организовывал эту встречу. Вот вам, пожалуйста. А я должна была думать не только о себе, так как зять, муж моей дочери, работал в ЦК КПСС, о дочери. Потому что, к сожалению, мы знали и другую сторону. Мой брат, который прошел от первых дней до последних дней и еще два года спустя, будучи на передовой и демобилизовавшись в качестве подполковника медицинской службы, с наградами. Есть у меня фотография, которая стоит в музее. И в 1953 году, когда было «дело врачей»[759], вдруг обнаружили в Алма-Ате тиф. И их, его как главврача, и всех остальных, арестовали, и он два года был на Сталинградской ГЭС на строительстве как заключенный. Потом его реабилитировали, конечно, какая же это травма. Такая вот история. Поэтому мадам Жоли, она сразу, когда нас освободили и наши военные, которые нас освобождали, сказали, может быть, вы с нами пойдете. Она сказала: нет. Она на всю жизнь осталась у меня в памяти, по таким людям только равняются. Вы знаете, я была в прошлом году в международном лагере, и собралось много примерно шестнадцати – восемнадцати лет, подростковый возраст. И меня попросили с ними пообщаться. Мне это всегда тяжело, но я это делаю, отвратительно сказать, с удовольствием, но я это делаю ради детей. И когда я закончила, один юноша выбежал и сказал: «Можно я вас поцелую?!» Это был такой порыв, эти глаза детей, что это стоит того туда сходить и рассказать. А вы еще не были никогда в Лидице?

И. В Лидице нет. Я был в Равенсбрюке, Освенциме, чтобы написать о тех женщинах, которые оказались из Равенсбрюка там. В основном еврейки. Потом, уже в 1944 году, были большие «транспорты» из Освенцима на запад, в том числе и в Равенсбрюк.

Р. Заксенхаузен. Здесь есть очень интересный человек, Телевич Марк Григорьевич. Он сам журналист, заместитель главного редактора. А вы когда были в Равенсбрюке?

И. В Равенсбрюке я был в 2006 году, как раз и с фрау Бербель Шиндлер-Зефков познакомился. Мы общались с бывшей узницей Надей Пиит, она не встречалась вам?

Р. Надя?

И. Пиит.

Р. Нет.

И. В Нойбранденбурге были цыгане? Они вам встречались?

Р. Цыгане в основном были в Равенсбрюке.

И. В Равенсбрюке, то есть вы так с ними никогда не общались?

Р. Нет.

И. А те, кто были преступницы, с черными треугольниками, они в основном сотрудничали с эсэсовцами, с теми, кто управлял? Они занимали какие-то руководящие посты?

Р. Я не знаю.

И. То есть Вы держались от них в стороне. Что они из себя представляли?

Р. Мы как-то с ними не общались, честно говоря. Зная все, что как туда люди попадали….

И. И блоки, в которых были они, они отличались как-то по внутренней жизни или все-таки было все одинаково?

Р. Одинаково.

И. Все одинаково. Вот, когда уже фронт приближался, сам «марш смерти», как вам сообщили? Вас как-то построили?

Р. Да.

И. И потом направили под конвоем, вывели из лагеря, то есть вся вот эта колонна людей шла, и вы не представляли, куда шли.

Р. Мы не представляли, но предположения были. Это вы знаете, не было, только можно рассказать и представить себе, но видеть это конца и края не было. Мы шли по этой дороге, мы шли справа. А слева, значит, ехали многие, которые полагали, что в последнее время они смогут уйти из нашей зоны, перейти на западную, немцы, я имею в виду. На лошадях, кто пешком, с котомками. Все шли куда-то, чтобы уйти, как они считали от русских. И в то же время вот мы шли по этой стороне, а по этой стороне ехали на грузовиках открытых, ехали наши власовцы. И кричали нам по-русски, как вы думаете, наши чувства?

И. Потом вы спрятались в этом доме, и идут советские солдаты, которые вас освободили. Они вас из этого дома забрали, и как происходило, собственно, как они вас отправили в тот дом, где они вас закрыли?

Р. Привезли.

И. Просто привезли и оставили. Потом они же вернулись?

Р. Они рядом расположились