Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

Таким образом, в момент их краткой встречи оба они убедилисьв безобидности друг друга, и, по мнению Гренуя, это было хорошо, ибо его мнимаябезобидность и действительная безобидность Риши облегчали дело для него,Гренуя. Впрочем, Риши был совершенно того же мнения о положении собственныхдел.

Гренуй приступил к делу с профессиональнойосмотрительностью. Он открыл мешок, вынул оттуда кусок полотна, помаду ишпатель, расстелил полотно на попоне, на которой лежал, и начал обмазывать егожирной пастой. Эта работа требовала времени, потому что жир следовало наноситьнеравномерно — где более тонким, где более густым слоем, в зависимости оттого,на какое место тела придется та или иная часть полотна. Рот и подмышки, грудь,половой орган и ступни выделяют больше аромата, чем, например, голени, спинаили когти; внутренние стороны ладони — больше, чем тыльные; брови — больше, чемресницы, и т.д. — и соответственно для них нужно больше жира. Так чтоГренуй одновременно моделировал на полотне ароматическую диаграмму подлежащегообработке тела, и эта часть работы доставляла ему, собственно говоря,наибольшее удовлетворение, ибо речь шла о некой артистической технике,занимавшей в равной мере органы чувств, фантазию и руки и, кроме того,позволявшей предвкушать наслаждение от ожидаемого конечного результата.

Израсходовав весь горшочек помады, он нанес несколькозавершающих штрихов — где-то положил слой жира погуще, где-то снял лишний жир,подретушировал и еще раз проверил смоделированный жиром ландшафт — впрочем,пользуясь носом, а не глазами, ибо все происходило в кромешной тьме, что было,возможно, лишним поводом для ровного и радостного настроения Гренуя. В эту ночьноволуния ничто не отвлекало его. В мире не было ничего кроме запаха да,пожалуй, шума прибоя, доносящегося с моря, Он был в своей стихии. Потом онсложил полотно, как складывают кусок обоев, чтобы обмазанные жиром поверхностиприходились друг на друга. Для него это было болезненной операцией, ибо онхорошо знал, что при всей осторожности части смоделированных контуров из-заэтого смажутся и сдвинутся. Но у него не было другой возможности перенестиполотно. Сложив его так, чтобы можно было без больших затруднений взять его подмышку, он положил в карман шпатель и ножницы, захватил оливковую дубинку ипрокрался во двор.

Небо было затянуто тучами, дом погружен в темноту.Единственная искра в этой кромешной тьме мерцала на востоке: маяк форта наострове Сент-Маргерит, расположенный в миле от Ла Напули, напоминал сверкающуюбулавочную головку на черном, как вороново крыло, покрывале. С бухты дул легкийветер, доносивший запах рыбы. Собаки спали.

Гренуй подошел к сараю с зерном, к стене которого былаприставлена лестница. Он захватил свободной правой рукой три перекладины,приподнял лестницу, удерживая ее в вертикальном положении и оперев на правоеплечо выступающую часть, перенес через двор к ее окну. Окно было приоткрыто.Поднимаясь по перекладинам наверх, как по удобным ступеням, он поздравил себя стем обстоятельством, что имеется возможность собрать урожай аромата этойдевушки здесь, в Ла Напули. В Грасе, где окна были зарешечены, а дом строгоохранялся, все было бы намного труднее. Здесь она даже спала одна. Ему непридется избавляться от служанки.

Он открыл створку окна, проскользнул в комнату и положил напол сложенную простыню. Потом повернулся к кровати. Аромат ее волосдоминировал, так как она лежала на животе, уткнув в подушку обрамленное сгибомруки лицо, и ее затылок был прямо-таки идеально подставлен под удар дубинки.

Звук дубинки был глухим и скрипучим. Он ненавидел его. Онненавидел его уже потому, что это был шум, шум в его бесшумном деле. Лишьстиснув зубы, он смог вынести этот отвратительный звук, и когда звук затих, онеще некоторое время стоял в застывшей и горькой позе, судорожно сжимая рукойдубинку, словно боясь, что звук может возвратиться откуда-то, как эхо. Но звукне возвратился, а в комнате снова воцарилась тишина, даже более глубокаятишина, ибо ее уже не нарушало захлебывающееся дыхание девушки. И только тогдаГренуй изменил позу (которую можно было бы истолковать как почтительную или какчто-то вроде судорожной минуты молчания), и его тело обмякло и расслабилось.

Он отставил в сторону дубинку и со всей старательностьюпринялся за дело. Сначала он расправил принесенное полотно и расстелил егочистой стороной на столе и стульях, следя за тем, чтобы не коснуться жирнойстороны. Роскошный аромат девушки, который вдруг хлынул из нее теплой густойволной, на этот раз не растрогал его. Он ведь был ему знаком, а наслаждаться доопьянения он будет позже, после того как действительно им завладеет. Теперьнадо было собрать его как можно больше, упустить его как можно меньше, теперьот него требовались сосредоточенность и проворство.

Ловкими движениями ножниц он взрезал ночную сорочку, вынулиз нее девушку, схватил простыню и набросил ее на обнаженное тело. Потомприподнял тело, пропустил под ним свисающую часть полотна и завернул в ткань —так булочник сворачивает рулет, — сложил концы и забинтовал ее как мумию —с головы до пят. Не забинтованными остались только волосы. Он обрезал их какможно ближе к коже и упаковал в ночную сорочку, завязав ее в узел. Затем онприкрыл стриженый череп свободным куском полотна и разгладил перекинутый конецбережным нажатием пальцев. Он проверил весь пакет. В нем не было ни единойщелочки, ни одной дырочки, ни одной не расправленной складочки, откуда мог быпросочиться аромат. Девушка была упакована великолепно.

Больше делать было нечего. Оставалось только ждать, ждатьшесть часов — до рассвета.

Он взял маленькое кресло, на котором лежало ее платье,поставил его у постели и сел. В широком черном одеянии еще держалось нежноедуновение ее аромата, смешанного с запахом анисовых лепешек, которые она сунулав карман перед дорогой. Он положил ноги на край ее постели у ее ног, прикрылсяее платьем и съел анисовые лепешки. Он устал. Но спать он не хотел, так какспать за работой не подобало, даже если работа состояла только из ожидания. Онвспомнил ночи, когда он занимался отгонкой в мастерской Бальдини; покрытыйсажей перегонный куб, пылающий огонь, легкий, призрачный звук капельдистиллята, ударяющихся о дно флорентийской фляги. Время от времени приходилосьследить за огнем, доливать воду, подставлять новые флорентийские фляги, заменятьвыдохнувшуюся массу дистиллируемого материала. И все-таки ему всегда казалось,что спать нельзя. Не потому, что надо выполнять те или иные очередные операции,но потому, что бодрствование имеет свой собственный смысл. Даже здесь, вкомнате постоялого двора, где несвоевременная проверка, переворачивание и вознявокруг благоухающего свертка могли оказаться только помехой, — даже здесь,как казалось Греную, его неусыпное присутствие играло важную роль. Сон мог быспугнуть духа удачи.

Впрочем, несмотря на усталость ему не было труднободрствовать и ждать. Это ожидание он любил. И все двадцать четыре раза вдругими девушками ему нравилось такое ожидание — не отупляющая тоска попрошлому и не страстное нетерпение — но осмысленное, заботливое, в известной степенидейственное ожидание. Во время такого ожидания что-то происходило. Происходилосамое существенное. И даже если он не совершал этого сам, оно совершалосьблагодаря ему. Он сделал все, что от него зависело. Он проявил все своеискусство. Не допустил ни единой ошибки. Его деяние было единственным инеповторимым. Оно увенчается успехом… Ему оставалось только несколько часовподождать. Оно давало ему глубочайшее удовлетворение, это ожидание. Никогда вжизни он не чувствовал себя так хорошо, так покойно, так уравновешенно, нечувствовал такого единения с самим собой — даже тогда, в своей горе, — какв эти часы требуемого ремеслом перерыва, когда он сидел глубокой ночью околосвоих жертв и не смыкая глаз ждал. Только в такие моменты в его мрачном мозгу возникалипочти веселые мысли.