Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

В доме Риши на улице Друат было тихо. Риши запретил себевсякую подготовку ко Дню освобождения, как назвали в народе день казни. Ему всебыло отвратительно. Отвратителен внезапно воскресший ужас людей, отвратительноих лихорадочное предвкушение радости. И сами они, эти люди, все вместе, былиему отвратительны. Он не участвовал ни в представлении преступника и его жертвна соборной площади, ни в процессе, ни в омерзительном променаде зевак передкамерой осужденного. Для опознания волос и платья своей дочери он пригласилчленов суда к себе домой, кратко и сдержанно дал свои показания и попросилоставить ему эти вещи в качестве реликвий, что и было сделано. Он отнес их вгорницу Лауры, положил разрезанную ночную рубашку и нижнюю сорочку на еекровать, распустил по подушке ее рыжие волосы, сел перед кроватью и больше неотходил от нее, словно эта бессменная вахта могла восполнить то, чего он несделал в ту ночь в Ла Напули. Он был так полон отвращения, отвращения к миру ик самому себе, что не мог плакать. И к убийце он испытывал отвращение. Он нежелал больше видеть в нем человека, но только жертву, обреченную на заклание.Он увидит его только в момент казни, когда тот будет лежать на кресте и на негообрушатся двенадцать ударов, вот когда он его увидит, увидит его совсем вблизи,он оставил за собой место в самом первом ряду. И когда народ разойдется, черезнесколько часов, тогда он поднимется к нему на окровавленный эшафот, и сядетрядом, и будет нести вахту целыми днями и ночами, если понадобится, и смотретьему в глаза, этому убийце своей дочери, и по капле будет вливать в его агониювсе свое отвращение как едкую кислоту, пока эта гадина не сдохнет…

А потом? Что он сделает поток? Он не знал этого. Может быть,он вернется к привычной жизни, может быть, женится, может быть, зачнет сына,может быть, не сделает ничего, может быть, умрет. Ему это было совершеннобезразлично. Думать об этом казалось ему столь же бессмысленным, как думать отом, что делать после смерти: разумеется, ничего, о чем он мог бы знать ужетеперь.

Казнь была назначена на пять часов пополудни. Уже утромпришли первые любители зрелищ и обеспечили себе места. Они принесли с собойстулья и скамейки, подушки для сиденья, провизию, вино и привели своих детей.Когда ближе к полудню со всех сторон к городу начали стекаться толпы сельскоголюда, на площади у заставы Дю-Кур уже было так тесно, что новоприбывшимпришлось располагаться на полях и в садах, разбитых террасами на склонах плато,и вдоль дороги на Гренобль. Бродячие торговцы уже развернулись вовсю, люди ели,пили, кругом стоял шум и смрад, как на ярмарке. Вскоре собралось тысяч десятьнароду, больше чем на праздник Королевы Жасмина, больше чем на самый большойкрестный ход, больше чем когда-либо вообще собиралось в Грасе. Люди усыпали всесклоны. Они залезали на деревья, они карабкались на стены и крыши, онидесятками, дюжинами теснились в проемах окон. Лишь в центре площади, забарьером ограждения, словно вырезанное ножом из теста человеческой толпы, ещеоставалось свободное место для трибуны и эшафота, который вдруг стал совсеммаленьким, как игрушка или сцена кукольного театра. И еще оставался свободнымузкий проход от места казни к заставе Дю-Кур и на улице Друат.

Примерно в три часа появились мсье Папон и его подручные. Ихвстретили одобрительным гулом. Они подтащили к эшафоту сбитый из бревен крест иустановили его на четырех тяжелых плотницких козлах, подобрав подходящую дляработы высоту. Подмастерье плотника прибил его к козлам. Каждое действиеподручных палача и плотника толпа сопровождала аплодисментами. А когда послеэтого к эшафоту приблизился Папон с железным прутом, обошел крест со всехсторон, отмерил число своих шагов и стал то с одной, то с другой сторонынаносить воображаемые удары, разразилась настоящая овация.

Около четырех начала заполняться трибуна. Явилось многоблагородных господ, богачей с лакеями и прекрасными манерами, красивых дам,больших шляп, блестящих туалетов — было на что полюбоваться. Собралась всязнать города и провинции. Прошли на свои места члены Городского совета, держатьсомкнутым строем, во главе с обоими консулами. Риши был в черном, в черныхчулках, в черной шляпе. За Советом выступал магистрат под предводительством председателясуда. Последним появился епископ в открытых носилках, в сиянии фиолетовогооблачения и в зеленой камилавке. Те, кто еще не снял шляпу, поспешил хотя бытеперь обнажить голову. Торжественный момент приближался.

Потом минут десять не происходило ничего. Господа занялиместа, народ замер, никто больше не ел, все ждали. Папон и его подручные стояликак вкопанные на сцене эшафота. Солнце, большое и желтое, висело над Эстерелью.Из грасской долины дул теплый ветер, доносивший аромат цветущих апельсиновыхдеревьев. Было жарко и прямо-таки невероятно тихо.

Наконец, когда уже казалось, что напряжение достигло пределаи тишину вот-вот разорвет тысячеголосый вопль, свалка, драка или ещекакое-нибудь событие в толпе, послышался топот копыт и скрип колес.

На улице Друат появилась запряженная парой карета, кареталейтенанта полиции. Она проехала через городские ворота и, видимая теперь всем,въехала в узкий проулок, который вел к месту казни. Лейтенант полиции настоялна таком способе доставки, так как думал, что иначе не сможет гарантироватьбезопасность преступника. Вообще-то это не было принято. Тюрьма находиласьвсего в пяти минутах от места казни, и если приговоренный по какой бы то нибыло причине не мог преодолеть это расстояние пешком, то его привозили туда наоткрытой телеге, запряженной ослом. Чтобы кого-то везли на собственную казнь вбогатом экипаже, с кучером, ливрейными лакеями и конным эскортом — такого ещеникогда не бывало.

Несмотря на это, в толпе не возникло ни беспокойства, нинедовольства, напротив, все были довольны, что вообще что-то происходит, ивосприняли экипаж как удачную идею, подобно тому как в театре благосклоннопринимают известную пьесу в неожиданно новой постановке. Многие даже нашлиуместным такой выход главного героя. Такому исключительно мерзкому преступникуполагалось исключительное обращение. Нельзя же его как заурядного разбойникатащить на площадь в цепях и бить батогами. В этом не было бы ничегосенсационного. То ли дело поднять его с мягкого сиденья богатого экипажа да подвестик кресту — в этом была куда более изобретательная жестокость.

Карета остановилась между эшафотом и трибуной. Лакеиспрыгнули с запяток, открыли дверцу и спустили маленькую откидную подножку.Вышел лейтенант полиции, за ним офицер охраны и наконец Гренуй. Он был вголубой куртке, белой рубашке, белых шелковых чулках и черных туфлях спряжками. Никаких оков на нем не было. Никто не вел его под руки. Он вышел изкареты как свободный человек.

И тогда произошло чудо. Или нечто вроде чуда, а именно нечтонастолько непостижимое, неслыханное и невероятное, что все свидетели назвали быэто потом чудом, если бы они вообще еще когда-нибудь решились заговорить обэтом, а они никогда не говорили, ибо все они позже стыдились признаться, чтовообще были причастны к такому делу.