Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

и щемящее сердце, воспоминание о ней остался этот с виду робкий, испуганный еще в детстве мальчик – Гриша Карагодин. Точная копия Петра: черноглазый, чернобровый, с густой копной упругих, будто из проволоки, волос на вытянутой огурцом голове. И такой же взрывной, гневливый, с цепкой злой памятью… Такой, как и он, Петруха, никому не спустит – ни друзьям, ни врагам. Далеко пойдет по новой жизни жизни, думал я, если власть подсадит на нижний сук… А подсадит обязательно. Если сын за отца при новой власти в ответе, то власть в ответе за сына борца и героя. Вырастит из сына свин, если отец свинья. И сын – борец за светлое будущее, если отец герой. Как там, плывут пароходы – слава героям и так далее…

Нужно только поскладнее и поярче сочинить свою революционную биографию, сделать так, чтобы простодушный народ, падкий до любых придуманных кумиров, поверил.

Поверит ли?..

К нашей встрече на улицах губернского Курска Карагодин в этом уже не сомневался. Казалось, что он и сам горячо поверил в свою героическую легенду. Если так, то другие, размышлял он, поверят в нее – с радостью великой. С вечной народной жаждой быть обманутым сладкими обещаниями и счастливым сказочным концом. Ведь во всех русских сказках Иван-дурак при помощи злой – или доброй силы, живой или мертвой воды, какая разница? – сковырнув царя с трона, сам забирается с ногами в руководящее мягкое кресло, чтобы разделять, властвовать и себя, любимого, не забывать.

Нужно только, чтобы эти баловни судьбы – хитроманы у власти – тоже придумавшие себе былинные легенды, уже не крестом святого Георгия, а своей звездой, снятой с созвездия Псов, наградили… Наградили, а не в тюрьму посадили, страшась конкуренции более удачливого соперника на княжеский (всегда – кровавый) престол.

Рисковал? Кто не рискует, не пьет не только шампанского… Жил настороже. Но по мере утверждения своей лжи во спасение, жил все слаще, все теплее и уже пил чай с колотым сахарком не в прикуску, а по три ложки в кружке намешивал.

Что ждало его: судьбы награда или тюремная ограда – он точно не знал. Но чувствовал: кто-то ведет его по этой жизни железной рукой. Направляет и обороняет его. Спасает от друзей и врагов. От самой смерти, её цепких костлявых рук уводит куда-то… Кто и куда?

В тот день, когда он меня встретил в Курске, Петра Карагодина уже знали, как верного большевика, героя гражданской войны. Покинутый Любовью, он вернулся в Слободу другим человеком.

…На маленьком вокзале станции Дрюгино, где сошел с переполненного вонючего вагона человек в серой солдатской шенели, держа за руку чернявого тихого мальчика, он зашел в станционный буфет. Заказал себе бутылку дешевого яблочного вина, которым из-под полы торговала рыхлая баба – вокзальная буфетчица. Гришке взял кусок ситного хлеба и кружку чая с сахарином. За долгую дорогу оба похудели, осунулись.

Петруха пил кислое вино, не хмелея от этой бурды, с ненавистью глядя на изрытое оспой лицо буфетчицы.

– Ишшо, что ли? – не поняла колкого взгляда буфетчица.

– Спирт есть? – прохрипел Петруха.

– Пей винцо, касатик, – подмигнула ему буфетчица. – Ща другого сорту плесну.

– Ну, плесни…

Буфетчица дрожащей рукой налила ему немного в жестяную кружку.

– Вот это винцо! – сказал он, вытирая рот рукавом колючей шинели. – А сперва, признайся, тетка, что нассала. Я уж хотел тебе про меж глаз врезать, для поддержания революционного порядка. Теперича не буду.

– Господь с тобой!.. – замахала руками буфетчица, посмотрев опасливо на пудовые кулаки Петрухи. – Ребенок-то – твой?

– Мой, – ответил Карагодин. – Аль не видно?

– Да видно, видно, – быстро согласилась буфетчица. – Темно тута – поди разбери, на кого похож…

– В отца, а не в проезжего молодца! – сказал Петр. – Пойдем, Гриня. Нам еще пешки тащиться через всю Пустошь Корень. Путь, сынок, не близкий.

Глава 25

«СИНДРОМ КАРАГОДИНА»

Воспоминания Иосифа Захарова, слободского краеведа и литератора

С раннего утра я ждал приход друга. Смотрел в окно, смотрел, как краснопузые снегири перелетали с яблони на яблоню, оживленно обмениваясь птичьими сплетнями. Включил радиоприемник. Русский хор пел «Над окошком месяц…». «Шапки долой, Россия! – вспомнился мне Астафьев. – Есенина поют!».

Я полистал вчерашнюю «желтую прессу», пробежался глазами по сплошной «светской хронике», – кто из «див» и ярких представителей «попкультуры» развелся, кто все еще разводится и кто с кем, в конце концов, остался, – усадил себя за роман. Через четверть часа я уже с головой нырнул в прошлый век и чужие жизни.

К обеду зашел Пашка.

– Что делаешь? – спросил он, разуваясь в прихожей.

– Всё скриплю пером гусиным… – ответил я неопределённо. – И вином не магазинным в прошлом веке душу грею.

– Плесни тогда и мне! – попросил Пашка, дуя на озябшие руки. – Душа свернулась от холода… Никак ее за хвост не поймаю.

– Это ж в романе…Виртуальная реальность, так сказать…

– А в реальной виртуальности винца – нет?

– Есть, – ответил я. – Покупное… Извини, старая добрая «Анапа». У настоящих писателей одна хроническая болезнь…

– Знаю, знаю, – кивнул друг.

– Хроническое безденежье… А ты что подумал?

– Плесни…

– Безденежья?

– Не накаркивай себе болезни.

Я разрезал последнее яблоко пополам: ему – половина и мне половина, но, как хозяину, с червоточинкой. Молча чокнулись, выпили вина нашей юности. Без удовольствия. И даже без ностальгии. Потому что нынешние буржуазные подделки с ностальгией и прочими романтическими прибамбасами пить невозможно.

– А знаешь, – сказал я Пашке. – Если бы Люба с Щербатым не сбежала от Петрухи Черного, его болезнь так бы и осталась вялотекущей… Ну, падал бы периодически от судорожных припадков, так где сейчас здоровенькие? И не было бы ни похорон пса, ни черного обелиска в духе Ремарка над могилами двух Карагодиных… Не было бы лжи во спасение и патетического вранья со страниц «Краснослободских зорь».

С душевным подъёмом после только что написанной главы «Любовь» я сказал очередную расхожую глупость:

– Любовь – врачует душу…

Пашка молчал, потрескивая сочным яблоком.

– Ты плохо читаешь «бурдовую тетрадь» врача Фоки Альтшуллера. Петр Ефимович не был душевнобольным. Это было нечто другое… Такая особая социально-психическая болезнь. Понимаешь? – Он доел яблоко. – Ею болели, болеют и будут болеть… Она, в принципе, неизлечима. И ею заражаются люди всех классов и сословия: от дворника до министра. Хотя, думаю, что и отцу не удалось избежать синдрома Карагодина.

– Но, согласись, Петр любил свою жену! – пафосно и от того не искренне и не убедительно возразил я. – Я внимательно изучил записанный Лукичом стенограмму его же рассказа под гипнозом… Кое-что добавил, конечно… Домыслил художественно, так сказать. Но настоящей