Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

– Они хотят, чтобы я не писал правды. Потому что истины, мол, не знает никто… А разрешение – знать или не знать людям правду – выдают исключительно главы, избранные «самым демократическим в мире путем».

– Оригинал записок моего отца «они» хотят… Вот что. Чертенок знает, что первая и самая интересная во всех отношениях для них часть бурдовой тетради – у тебя, а вторая часть – у меня. И теперь это не просто записки сумасшедшего. Это, мой дорогой историк, – документ времени. Свидетельство против карагодиных. Понял, любитель интеллектуальной русской рулетки?

Доктор достал из кармана сигареты, закурил, усевшись на край письменного стола.

– Он ведь и мне условие поставил.

– Какое? – думая о своем, грустно спросил я.

– Говорит, хочешь заслуженного рвача России получить к пенсии – отдай копию «Записок»… Тогда точно получишь. Он, оказывается, в областной комитет по здравоохранению должен характеристику-рекомендацию мне писать… В медицине – ни рылом, ни ухом, а характеристику на заслуженного рвача подает он.

Я прикурил от его сигареты.

– А мне что делать прикажите, доктор?

– «Каждый выбирает по себе: женщину, коня, вино, дорогу… Дьяволу служить или же Богу, каждый выбирает по себе», – проговорил он – Ну, я пошел, Захар. «Анапы» у тебя больше нет. Греть обледеневшую в мерзости душу больше нечем…

– Зачем приходил? – спросил я, провожая друга.

Он грустно улыбнулся:

– Я же сказал: душу у писательского очага погреть…

У порога он обернулся.

– Да, сегодня по календарю международный день поддержки жертв преступлений. Заодно и отметили праздник.

Глава 26

ПОЕТ ЕЩЕ РОССИЯ

Продолжение воспоминаний Иосифа Захарова

Он ушел, а мне нестерпимо захотелось надраться. Да так, чтобы не помнить, как допивал последний стакан. Бывали времена трудней, но, кажется, и впрямь, не было подлей.

Говорят, нет худа без добра. Правда, добра было с гулькин нос. Но теперь я знал, ЧЕГО хочет от меня власть. Молчания. Покорного молчания. И никаких эксгумаций! Не нужно, мол, ворошить прошлое! Не позволим к святыням нашим даже прикасаться, даже дышать на них всяким там эксредакторам!

Фока Лукич не был сумасшедшим, требуя эксгумации могил Григория Петровича и Петра Ефимовича Карагодиных. Годы, сожженные в сумасшедшем доме, – это была его плата за правду.

Я перебрался на кухню, размышляя о «синдроме Карагодина», наследственных или приобретенных его корнях, обшарил все свои «похоронные места, надеясь обнаружить счастливо забытую мною чекушку. Сухо было во рту. Сухо было и в заповедных местах.

Как хорошо, что врачи под смерти без покаяния все-таки запретили мне пить водку. И как невыносимо стало жить после этого запрета… « Стакан сухого красного вина, Иосиф Климович!… Это теперь ваша программа-максимум!» – про себя передразнил я Гиппократа, главного врача Краснослободской ЦРБ. Нет, правильно говорит Пашка: для русского человека сухое вино, что сухое дерьмо. Но ему, относительно здоровому человеку, не понять моих «послевкусий». Он, по существу ставший моим сводным братом, так и не стал романтиком. Он – прирожденный циник. А циникам никакие синдромы, даже карагодинские, не страшны. Отец его умер, протянув после психушки немного. Но – в своей постели. Не расстрелян. Не реприссирован. Не страдалец, не борец, не боец, не герой… Сплошное отрицание. О какой романтике тут вообще можно говорить?

В своей холодной холостяцкой постели умрет, наверное, и Пашка. И он – сплошное «не». Нет, не герой, не боец и не борец.

А у меня, что – сплошное «да»? Но ведь утвердительно можно отвечать на подлые вопросы. И это будет подлое «да». Не это ли «да», которое своей готовностью или молчаливое согласие, что воспринимается тоже как «да», в конце концов и погубит то, о чем с такой неизбывной любовью пел Есенин?

Я включил радио. Хриплый голос с неизбывной русской тоской выводил:

Толька-а-а рюмка водки на столе-е-е…

«Шапки долой! – подумалось мне – Россия еще поет. Значит, не всё ещё потеряно».

Я слышал, как, скрипнув, отворилась входная дверь – пришла Моргуша. Молча положила на стол историческую по нынешним временам редкость. Раритет просто – письмо от младшего сына Сеньки.

Семен, несмотря на свой Никий социальный статус студента, живет, как кот: сам по себе. Он заканчивает в столичном вузе свой «ликбез программиста», как он сам называет престижный факультет, требует не столько любви и отеческой заботы, сколько денежных переводов. Он готовится стать тем не знаю кем – каким-то «менеджером». Я его понимаю, хотя ничего не понимаю, что это такое. И слово-то какое-то поганое, не нашенское… Но, думаю, что из Сеньки получится очень хороший менеджер. Лучше его из меня и его матери, моей жены, никто деньги не вытрясал. Порой отправляли все. Чего нам, коль живем на горке, то и доедаем последние корки… Но сегодня я – «скрытый безработный». По крайней мере, такой штамп стоит в моем медицинском страховом свидетельстве. От кого скрытый? Зарплаты за «парафраз» «бурдовой тетради» мне не положили. Боюсь, что сегодня даже с Сеньке, с выдающимся талантом менеджера-вышибалы, придется переходить в класс вагантов.44

Пашка безгонорарное литературное творчество называет «запретом на профессию». Профессия, по его мнению, это то, за что платят деньгами или хотя бы по бартеру продуктами питания, как при военном коммунизме. Это значит, что история моей жизни еще находится не на параллельных курсах с прошлым временем, когда за писательство платили. И даже хватало тех денег на пропитание.

Сославшись на плохое самочувствие, я отправился в постель, думая. Что если бы умер сейчас, то ничего бы в мире не изменилось… Нет, изменилось – обрадовался бы Степан Григорьевич. Радостный Чертенок с болезненным чувством безотчетного восторга – это дурной знак.

С тем и заснул, нервно подрыгивая ногой.

Проснулся перед ужином, в хреновом настроении, хотя специально встал с правой ноги. Мне приснилась большая черная собака, которая больно, до самой крови укусила меня за мягкое место. В туалете открыл «знаменитый сонник Миллера» (то ли немца, то ли, какого-то неизвестного мне мудрого, как всегда, еврея) и понял, что черная собака – это или моя болезнь со сладким названием, мой любимый мэр Степан Григорьевич. Другого не дано.

Я посмотрел в окно своего дома, построенного еще моим леворуким отцом и безногим инвалидом, дядей Федей. Взгляд остановился на заснеженной вишне, умершей еще прошлой зимой. И я чуть не заплакал от странной мысли, что вишневые сады остались, а Чеховых – нет. Ну ведь были! И был его «Черный монах». Чего же сейчас тиражом под полмиллиона, как бесконечный мрачный сериал, издательства шлепают эти