Паткуль. Неистовый лифляндец - Борис Николаевич Григорьев

общими замечаниями в адрес Паткуля, например, пожаловаться на его скверный характер.

Неизвестно, в каком объёме Венедигер выполнил эти инструкции и выполнил ли он их вообще, но зато хорошо известно, что доверие царя к Паткулю поколеблено не было. «Паткуль пользуется при этом дворе надёжным кредитом», – докладывал в Берлин прусский посол в России Кайзерлинг, – «и все его предложения позитивно воспринимаются царём».

Полковник Х. В.фон Гёртц, между тем перебрался в Берлин и оттуда продолжал обвинять Паткуля не только в поражении под Познанью, но и в измене царю. Если в его утверждениях о том, что Паткуль в познаньском эпизоде допустил определённые ошибки и даже халатность (что было ему совершенно не свойственно), и содержалась доля правды, то обвинения о том, что Паткуль открыто поносил в своих речах царя и Головина, выглядели совершенно бездоказательными и носили характер явной клеветы и лжи. Это заставляет нас в целом посмотреть на выступление Гёрца с большим подозрением. В результате Гёртц добился того, что Пётр для разбирательства этого дела потребовал назначить военный суд. Гёртц, явно не надеясь оправдаться и не доверяя прусским властям, переметнулся под крыло к шведскому генералу Реншёльду, который с радостью его принял и активно использовал в своей антирусской пропаганде. Но перебежчик ликовал недолго: скоро он был обвинен в присвоении казённых денег и отдан под суд. Судов полковник Гёртц тщательно избегал и во время следствия умер от инфаркта.

Но больше всего постепенно выздоравливавшего Паткуля беспокоил потрёпанный в боях русский корпус, который разместился теперь под Люккау, а в действительности находился между небом и землёй. Оставшиеся без денег, не имея крыши над головой, офицеры и солдаты страшно бедствовали и с трудом добывали себе пропитание. В ноябре 1704 года Паткуль докладывал послу Долгорукому о бедственном положении русского корпуса, всё ещё не имевшем крыши над головой и пребывавшем на «свежем» воздухе. Без дров и без хлеба, солдаты разбредались по всей округе, занимались попрошайничеством, а то и грабежами и разбоями. Многие дезертировали. Понятное дело, восторга по отношению к таким иностранцам местное население не испытывало.

Каждый день от холода и голода умирали от 10 до 20 человек. Паткуль обращался к главнокомандующему всех размещённых в Саксонии войск генералу Штайнау, к Шуленбургу и самому Августу с просьбой оказать хоть какую-нибудь помощь русскому корпусу, писал Головину и Арнштедту в Москву, но никто на его призывы не откликался. Князь Д. Голицын, теперь русский военный комиссар в Дрездене, не шевелил и пальцем, чтобы помочь своим соотечественникам. Голицын, по словам Паткуля, доставлял «больше неприятностей и забот, нежели помощи, ибо человек чуть не лопается от зависти и недоброжелательства».

Паткулю с трудом удалось вручить корпус во временное командование польскому генералу Востромирскому. Вот что писал генерал в своих воспоминаниях: «Я увидел московское войско в таком бедственном положении, что пришёл в ужас… Офицеры так дурны… не знают порядка, команды, службы, дисциплины, но при всём том питают удивительную ревность к немецким офицерам… Оружие никуда не годится… жалованье московских офицеров таково, что немецкий лакей не согласится поменяться с ними».

На спасение голодающих Паткуль был вынужден употребить свои личные средства – насколько это позволяли собственный кошелёк и кредит в банках. Побуждающим мотивом был не только страх перед царским наказанием, но и чувство искреннего сочувствия к бедным солдатам и офицерам. Сопереживание и жалость не были типичными чертами личности Паткуля, но, видно, со временем он сильно изменился. К концу декабря по распоряжению Августа русским военным стали выдавать скудный рацион, состоявший из хлеба и овощей, а лошадям – сено и солому. Но это было лишь паллиативной мерой, и корпус уже вторую зиму продолжал оставаться заложником большой политики и наплевательского отношения российских властей к своим подданным за границей. Казалось, все забыли о его существовании. Деньги на содержание из России по-прежнему не поступали, а Паткуль, истратив более 20 тысяч талеров из собственного кармана, был в отчаянии. Положение усугублялось ещё и тем, что два банкира, ответственные за перевод денег из России, умерли, и заниматься финансированием стало некому.

Уже летом 1705 года, во время болезни, Паткуль написал Головину письмо, в котором предлагал единственно возможный выход – предоставить русский корпус в распоряжение какого-либо другого государства. Союзник Август никакого интереса к нему не проявлял. Лучше всего было бы перевести корпус в Данию или Пруссию, но эти страны нужды в иностранных войсках не испытывали. Оставалась лишь Австрия – она была бы рада любому войсковому соединению.

Головин молчал. Отправленное к нему в августе письмо Паткуля было перехвачено шведами, но об этом Паткулю стало известно только в сентябре. Он отправил в Россию дубликат письма, и опять оно было перехвачено и расшифровано шведами. Только третий вариант послания попал в Москву, но это уже случилось в октябре! А Паткуль всё ждал ответа от царя, а ответ всё задерживался…

Его собственное положение при дрезденском дворе становилось невыносимым – и не только из-за надоедливых просьб о русском корпусе. Саксонцам стало известно о содержании его переписки с фон Ильгеном, который осенью 1705 года пригласил Паткуля в Берлин на переговоры. Паткуль, ссылаясь на угрожавшую его жизни опасность, поехать туда отказался, хотя и понимал, что недовольства Петра в связи с этим ему избежать не удастся. Понимали это и враги Паткуля, перехватывавшие его письма к Ильгену. Отчаявшийся и разочарованный в польских делах Паткуль писал Ильгену о своей усталости и желании «заключить собственный мир с королем Швеции». Вся его надежда на будущее, писал он, была связана с Россией, но в России его понимали лишь царь да Головин, и случись что-нибудь с ними, податься ему будет некуда. Далее он благодарил прусского камергера Маршалла фон Биберштайна за его усилия выхлопотать для него у шведов помилование. Всё-таки Паткуль почувствовал шаткость своего положения в Саксонии – царь-то был ой как далеко, а шведы были совсем рядом – и снова послал пробный шар Карлу ХII.

Но и это было не всё – Паткуль в это время стал вести свою собственную политическую игру. Это была опасная игра и в глазах его врагов представляла большой криминал. С Биберштайном Паткуль встретился ещё в Дрездене в феврале 1705 года, когда тот приезжал в Саксонию в качестве специального посланника короля Пруссии. Биберштайн высказал тогда осторожное желание Фридриха установить с Петром дружественные отношения, а Паткуль заверил его, что готов сделать в этом отношении всё от него зависящее. При новой встрече пруссак заявил, что разрыв Пруссии со Швецией в настоящий момент немыслим, на что Паткуль ответил, что Пётр был бы благодарен прусскому королю за посредничество в достижении мирного соглашения со Швецией.

Это была роковая ошибка царского посла – он снова без согласования с Петром дал волю своей излишней самостоятельности и фантазии. В беседе с Биберштайном, несмотря на благородный помысел – сорвать шведско-саксонское сближение, он допустил то же самое, за что он преследовал саксонского курфюрста.

Из двусмысленной ситуации Паткуля «вытащил» Карл ХII – непредсказуемый шведский монарх потребовал от Пруссии стать на сторону Швеции и признать польским королём Станислава Лещинского. А это означало вступление Фридриха в войну против Августа, а значит, он вместо союзника превращался в противника. И тогда шведско-русский мир при посредничестве Пруссии был единственным спасением в неловкой ситуации. И берлинский двор с открытым забралом принялся за реализацию плана Паткуля-Биберштайна. Фридрих по собственной инициативе, без консультации с Петром, заверил шведского посла в Берлине Ю. Росенхане в том, что царь готов пойти шведам на уступки. Вот за этим и вызывал Паткуля в Берлин фон Ильген, с которым он уже договорился о том, что лучшим выходом для царя была бы ставка на Станислава Лещинского и заключение мира с Карлом ХII. Вот почему у Паткуля снова мелькнула искра надежды попутно с помощью Пруссии получить амнистию от Карла ХII. Посол пытался думать за своего суверена и предупредить его желания – тем более что Пётр уже давно «разлюбил» своего непутёвого союзника. Опасное занятие!

О своей берлинской инициативе Паткуль не написал царю ни слова. Только однажды в депеше царю, якобы от имени Пруссии, он спросил его мнение относительно перемирия со шведами, но уже в следующих строках письма усердно уговаривал Петра двинуть русские войска за Вислу. «Непроницаемая темнота окружила эту мистическую мирную инициативу», – сообщает Х. Хорнберг, – «Кто кого обманывал?