Роман без героя - Александр Дмитриевич Балашов

только он, чуть прикоснувшись к кнопке.

Он вошел мрачнее тучи и с порога поведал, что сегодня он не заступает на ночное дежурство в больнице, так как главврач, «этот Гиппократ хренов», принял на работу «блатного хирурга», совершенную невежду, но уже «заслуженного рвача России» – некого Сублемилого. Теперь у него могут снять полставки, и жизнь у него тоже станет лучше, и жить нам вместе будет веселей.

– Ты представляешь себе врача с фамилией «Сублемилый»? – сказал он, снимая старенькую финскую дублёнку.

– Лучше бы уж Саблемилый, – ответил я. – Тут хотя бы есть какой-то смысл…

– Нет, «Сублемилый» – это, старичок, такая субстанция заслуженных рвачей России. Они были всегда. Что такое почетный врач или транспортник, или даже менеджер?

– Что это такое? Я никогда не был никем почетным… Ни гражданином, ни учителем, ни даже пионером. Всегда только действующим, настоящим.

– Это, Захарушка, мой дорогой скрытый безработный, это мечта паразита!

– Почему – паразита? Может, идиота? Зачем искажать классиков?

– Нет, нет, – бросил свое бренное тело на диван Пашка. – Именно паразита! Ведь идиот, следуя медицинской терминологии, это человек, страдающий идиотией, то есть формой врожденного психического недоразвития. Грех смеяться над больными людьми. А паразит – это биологический организм, живущий внутри или на поверхности своего хозяина и питающегося за его счет! Ты думаешь, чего они себе эти почетные звания выколачивают? Паразитируют за счет власти. А откуда власть берет деньги? Из казны. А откель деньги там? Наши налоги и услуги ЖКХ. Значит, все эти сегодняшние почетные и заслуженные паразитируют на нас с тобой.

– Убийственная логика.

Я достал из стола свою любимую трубку, которую уже набил махоркой к приходу друга.

– Нюхни и успокойся, – посоветовал я.

– Капитанский? – втягивая ноздрями запах махры, спросил Пашка.

– Писательский! Симонов, говорят, очень любил попыхтеть, не отходя от Серовой.

После первой же затяжки Доктор Шуля закашлялся и успокоился.

– А где Моргуша? – спросил он.

– Ушла на рынок. Вернется – будем обмывать детский гонорар.

– Сенька свою стипендию переслал безработному папаше?

– Он перешлет… В деском саду, вот этой самой головой, – я постучал себя по черепу дымящейся трубкой, – как в передаче «Что, где, когда», заработал.

– Заработал в честныю интеллектуальную рулетку?

– Можно сказать, что и так, – загадочно улыбнулся я. – Всё дело в одной запятой. И тогда волшебник или сам голубой, или прилетит в голубом вертолете…

Павел Фокич прикрыл глаза, отмахнулся:

– Твои филологические фокусы не по моим зубам… Отстань, писатель, я в печали…

– А чего ты, собственно, так убиваешься? Тебе ведь вот-вот тоже на пенсию… Оформишь заслуженного рвача, подгребешь еще рублей сто. И стоит из-за копеек гузку рвать?

– Отстань, очернитель буржуазной действительности! – не открывая глаз, лениво проронил Паша. – И не трогай, человек древнейшей профессии, голубую мечту моего голодного детства…

– Голубую?

– Прости, забываю, что цвет с душком,, – вздохнул он, усаживаясь на диван. – Это надо же: цвет небес ассоциируется с гомосексуализмом. Слово «красный», что значит «красивый» – признак левизны.. Черную рубаху тоже надевать опасно. Политизированная палитра. Оранжевый апельсин – и тот символом самостийности стал. Да тьфу на вас, цветошизофреники!..

Он развалился, закрыл глаза.

– Паш, – сказал я, тормоша его за плечо. – Погори со мною, Паша… О чем-нибудь поговори.

– Про почетные звания давай…

Ничего другого я от него и не ожидал.

– А если и ты получишь паразитское, – прости, но это твоя терминология, – звание, то когда это произойдет?

– Спроси у Гиппократа, – продолжая дремать, ответил доктор Шуля.

– А лучше, думаю, у Степана Григорьевича Карагодина…

– У него не спрашивай…

– Почему?

– Тебе не скажет.

– А Гиппократ?

– Тот расколется быстрее…

– Знаешь, Пашка, просыпайся и жарь картошку! Сейчас водку пит будем…

– Тебе нельзя, – все так же полусонно отвечал он.

– Когда нельзя, но очень хочется, тогда…

– Только мне можно.

Он встал с дивана, прошелся по комнате, делая какие-то движения, напоминающие разминку боксера.

– Фитнес? – спросил я.

– Фикус, – ответил Шулер, стреляя в меня хитроватым взглядом. – Где картошка? Моргушку пожалеть надобно. А то ты ее не жалеешь, денег вот совсем не приносишь…

– Не сыпь мне соль на рану.

– Хочешь, могу на хвост… Получу жалованье, займу тебе до пенсии.

– Не рассыпай соль! А то поругаемся…

– Не буду, не буду, – поднял он руки вверх. Язык враг наш…

Он принялся за картошку.

– Ты не красней, не красней…

Я заскрипел зубами:

– Не могу… У меня, может быть, эта… как её?

– Эрейтофобия46, – подсказал доктор.

– Хорош букетик…

Он ловко работал ножичком.

– Кстати, название романа уже придумал?

– Нет, – соврал я, боясь сглазить начатое.

– Думай, – посоветовал он. – Устраивайся сторожем и думай. В чутком сне сторожа приходят гениальные мысли…

– Спасибо за совет психиатра. – Проживем без сумасшествия.

– Нет, – серьезно покачал головой Павел Фокич. – Без сумасшедших в сумасшедшей жизни не получится.

– А если завтра по радио сообщат радостную весть, что доктору Павлу Фокичу Альтшуллеру присвоего почетное звание заслуженного?

Пашка отвтеил:

– Если услышишь, знай, что Пашка Альтшуллер скурвился… И что он, Как Павлик Морозов, сдал своего отца.

Хлопнула входная дверь – пришла Моргуша, разрумяненная морозцем. Моя дорогая женушка, румяный критик мой, сгибалась под тяжестью сумки.

– Кирпичи? – поинтересовался Пашка.

– А что еще на три сотни купишь? – улыбнулась Маруся, опуская на пол тяжелую сумку. – Только на два кирпича и хватило литературного заработка.

Сумка быстро опустела, в комнате стало светлее. И снова захотелось жить и писать. И простить Пашку за его язык-бритву. И целовать старую женщину, которую я люблю больше своей никчемной жизни.

– Картошку пожарили?

– Так точно.

– Кормилица ты наша! – всплеснул Паша руками, когда на стол лег непритязательный «продуктовый набор».. – Благодетельница… Дай Бог тебе, девушка, жениха богатого, а не нищего литератора.

Моргуша вдруг часто-часто заморгала глазами, готовая вот-вот заплакать. Но почему-то раздумала.

– Ну, старые, что дети малые, ей Богу!

…Первый тост она неожиданно для меня подняла за будущий роман.

– Так денег за него все одно не заплатят… Крупными неприятностями расплатятся, как всегда.

– Какой мерой мерите, такой и вам отмерено будет… – не очень понятно возразила Маруся.

Пашка поцокал языком и похвалил:

– В таких случаях французы говорят “raison detre”, что в переводе означает «смысл жизни».

– Так сдвинем бокалы! И быстренько – разом! Да здравствуют жены, да здравствует разум!

Утром следующего дня я открыл «бурдовую тетрадь» на заложенной страничке. Фока Лукич «начинал» здесь свою партизанскую войну. Партизанский дневник начинался со слов: «Открывая эти страницы прошлого, нашего позора и наших побед, я страстно пытаюсь понять: что там – впереди. Другого способа угадать наше будущее я не знаю».

ПАРТИЗАНСКИЙ ДНЕВНИК ФОКИ ЛУКИЧА

Глава 28

ТАЙНАЯ ВЕЧЕРЯ

29 июля