12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

– И я все еще с тобой не согласна насчет того альбома.

– Когда ты его последний раз слушала?

Сперва я ничего не ответила. Я вообще перестала слушать музыку пару месяцев назад, когда она начала пронзать мне сердце, как иголкой. Зато я целыми днями слушала ток-шоу по радио, успокаиваясь от бесконечной болтовни, но не прислушиваясь к тому, о чем говорят.

– Давно, – сказала я наконец.

– Ну так послушай сейчас.

И я стала слушать, глядя в окно на наш район. Я жила на хорошей стороне улицы, он на плохой, как было принято считать. Но дом Мэттью, пусть и маленький, всегда был очень теплым. Там было полно безвкусных безделушек, которые хранили его родители. На подоконниках в ряд стояли глиняные горшки, которые он сделал в детском кружке керамики, хотя они были безумных цветов и очень, очень кособокие. Стена была увешана вышивками его мамы со стихами про дом и семью.

Мой дом, справа от нас, был величественным, с точечными светильниками на белых стенах, с колоннами – прямо мини-Монтичелло. Вдруг где-то в глубине воспоминания я наткнулась на ощущение ужаса, которое охватило меня, когда мы подъезжали к дому. Мне не хотелось туда входить. Мне и сейчас не хотелось.

Некоторое время я сидела молча, слушая вторую песню, «Inertia». Это была одна из немногих песен про любовь в этом альбоме. Про то, как гитариста по инерции тянуло к жене. Первый раз, когда я ее услышала, мне показалось, что это ужасно неромантичное чувство: как будто он ее встретил и женился на ней по желанию какой-то внешней силы и просто не мог этому помешать. Но теперь мне слышалось стремление к какой-то конкретной цели, как будто все вокруг подталкивало его к ней. Даже ошибки, даже мрачные времена вели его к жене.

Я невольно сморгнула слезы.

– Что ты пытаешься сделать, Мэтт?

Он дернул плечом.

– Просто хотел еще раз пережить приятные моменты с лучшей подругой.

– Ну ладно, – сказала я. – Тогда давай отправимся в твое любимое воспоминание.

– Сначала в твое.

– Как скажешь, – согласилась я. – В конце концов, это твоя вечеринка.

– И я заплачу, если захочу, – пропел он [12], и тут его пахнущая крекерами машина исчезла.

Я знала, как его зовут, как это бывает с людьми, которые учатся с тобой в одной школе, даже если вы особо не общаетесь. У нас была пара общих предметов, но мы никогда не сидели рядом и толком не разговаривали.

В промежутке между нашими воспоминаниями я подумала про тот момент, когда впервые увидела его в коридоре школы с перекинутой через плечо сумкой и волосами, свисающими до самых глаз. У него были черные волосы, в те времена лохматые и вьющиеся на висках. А глаза у него были орехового цвета и выделялись на фоне смуглой кожи. Глаза ему достались от матери-немки, а не от отца-мексиканца. А еще у него были ямочки на щеках. Сейчас у него были еще и шрамы от акне, заметные только при ярком свете. Маленькие напоминания о наших прыщавых подростковых годах.

Теперь, глядя, как он материализовался передо мной, я удивлялась, как я сразу не увидела в нем потенциал дружбы, горящий внутри как маленькая свеча. Он так долго казался мне совсем другим человеком. А потом стал единственным – единственным, кто меня понимал, а потом и единственным, кто мог меня выносить. Теперь никто не мог. Даже я сама.

Сперва я почувствовала песок между пальцев, все еще нагретый солнцем, хотя оно село несколько часов назад. Потом почувствовала густой дым от костра, услышала, как он потрескивает. Подо мной была жесткая кора бревна, на котором мы сидели, а рядом – Мэтт, державший на коленях бонго.

Это был не его бонго. Насколько мне было известно, у Мэтта не было никаких барабанов. Он стащил его у нашего приятеля Джека и теперь время от времени начинал барабанить, будто аккомпанировал чьим-то шуткам. На него уже три раза наорали за это. Мэтт обладал удивительной способностью одновременно раздражать и веселить окружающих.

Справа от меня волны бились о камни – огромные булыжники, на которых кто-то иногда писал любовные послания во время отлива. Некоторые надписи уже почти стерлись, остались только фрагменты отдельных букв. В девятом классе я делала по ним проект для урока изобразительного искусства: сфотографировала все надписи и расставила по порядку, от самых новых – к почти исчезнувшим. Чтобы показать, что любовь со временем тускнеет. Ну, или что-то в этом роде. Теперь я с содроганием вспоминала, какой самодовольной дурочкой была в то время.

По ту сторону костра Джек бренчал на гитаре, а Лэйси – моя самая давняя подруга – пела, но в основном хохотала, проглатывая половину слов. Я держала в руках ветку, которую подобрала на берегу. Я очистила ее от коры и насадила на нее зефирину, которая теперь превратилась в огненный шар.

– То есть твоя идея заключалась в том, чтобы испортить отличную зефирину? – спросил Мэтт.

– Ну а ты вот знаешь, что случается с зефиром, когда его слишком долго жарят на костре? – парировала я. – Нет. Потому что не можешь перед ним устоять и никогда до этого не доводишь.

– На некоторые вопросы ответы не нужны, знаешь ли. Я совершенно доволен перспективой просто есть поджаренные зефирки до конца своих дней.

– Потому-то ты и бросил искусство.

– Потому что меня не интересует горелый зефир?

– Нет, – засмеялась я. – Потому что совершенно доволен, вместо того чтобы испытывать вечную жажду нового.

Он поднял брови.

– Ты называешь меня простачком? Вроде золотистого ретривера?

– Нет! – я покачала головой. – Во-первых, если бы ты был собакой, ты бы, очевидно, был лабрадудлем.

– Лабрадудлем?!

– А во-вторых, если бы мы все были одинаковыми, жить было бы очень скучно.

– Я все равно считаю, что ты относишься ко мне как-то снисходительно. – Он сделал паузу и улыбнулся. – Но я готов это простить, потому что ты, очевидно, еще не вышла из периода юношеского максимализма.

– Лицемер! – воскликнула я, тыча в него пальцем. – Первый признак «снисходительности» – это говорить кому-то, что у них просто период такой.

Вместо ответа Мэтт отобрал у меня мой прутик, задул пламя на расплавленной зефирине, снял ее с прутика и перебрасывал из руки в руку, пока она не остынет. А потом кинул в рот – обугленную, но все еще мягкую внутри.

– Эксперимент окончен, – с набитым ртом заявил он. – Вставай, пошли.

– Куда?

Он не ответил – просто схватил меня под локоть и потащил