12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

замечаем. Со временем боль как будто притупилась, его мама стала чаще улыбаться, а Мэтт вернулся в мир – не совсем прежним, но вполне стабильным.

А потом вернулась моя мать.

У меня было две матери: одна растила меня с детства и без предупреждения бросила моего отца, когда мне было пять лет. Сложила вещи в сумку и исчезла вместе с его старой «Тойотой». Она вернулась, когда мне было четырнадцать, пополневшая и постаревшая, но в целом все такая же.

Папа настаивал, чтобы я проводила с ней время, и она отвезла меня в свою фотолабораторию, примерно в часе езды от нашего дома, чтобы показать мне свои фотографии. В основном на них были люди, которых застали в момент каких-то сильных эмоций или когда они думали, что их никто не видит. Иногда они были размытые, но все равно интересные. Стоя в освещенной красными лампами комнате, она трогала фотографии за уголки и рассказывала мне про свои любимые и нелюбимые снимки.

Я ненавидела себя за то, что мне понравились эти фотографии. Ненавидела, что стою с ней в этой комнате, выбирая те же снимки, что и она, беседуя с ней на тайном языке искусства. Но я не могла не любить ее. Как будто общие гены подразумевают некую духовную связь, и бессмысленно с этим бороться.

Я встретилась с ней еще несколько раз, а потом она снова исчезла. Опять без предупреждений и объяснений, не попрощавшись, не оставив адреса. Фотолаборатория опустела, дом сняли другие люди. Не осталось никаких доказательств того, что она вообще там жила.

Она никогда не была по-настоящему моей, так что было бы несправедливо думать, что я ее потеряла. А моя мачеха, которая была мне настоящей матерью во всем важном, по-прежнему была рядом. Она держалась немного отстраненно, но все еще любила меня. У меня не было права что-то чувствовать, убеждала я себя. Более того, я этого и не хотела.

И все же я закрылась в себе, как животное, зарывшееся в нору и свернувшееся клубком, чтобы согреться. Я начала засыпать посреди уроков, за домашней работой. Просыпаться посреди ночи с гнетущей тяжестью на сердце, не в силах подавить рыдания. Я перестала выходить из дома в пятницу вечером, потом и по субботам, а потом и по будням. Стол, которым я пользовалась исключительно для своих творческих проектов, простаивал без дела. Моя мама – мачеха, или кем там она была – водила меня к специалистам по хронической усталости, отвела сдать анализы на анемию, часами искала диагнозы в интернете, пока наконец один из докторов не предположил, что у меня депрессия. Я вышла из его кабинета с рецептом, который должен был все исправить. Но так им и не воспользовалась.

Как ни странно, финал наших с Мэттом отношений разыгрался в школе. Три месяца назад, в апреле. Была длинная перемена после пятого урока, в школе на полную работал кондиционер, поэтому мы вдвоем уселись под яблоней на лужайке. В последние недели в обеденный перерыв я ходила поспать в библиотеку, утверждая, что мне нужно сделать уроки, но в тот день он настоял, чтобы я поела с ним.

Он пытался со мной разговаривать, но я не могла сосредоточиться на его словах и в основном просто молча жевала. В какой-то момент я уронила апельсин, и он укатился прочь, остановившись у корней дерева в нескольких футах от нас. Я потянулась за ним, и у меня закатился рукав, обнажив заживающую рану – затянувшуюся, но все еще заметную. Я порезала себя бритвой, чтобы заставить себя почувствовать хоть что-то – прилив адреналина, боль. Все лучше, чем пустота. Я заранее посмотрела в интернете, как простерилизовать бритву и как делать надрез, чтобы не задеть ничего важного. Мне просто хотелось, чтобы мое тело сказало мне, что я все еще жива.

Я даже не потрудилась ничего объяснять. Мэтт не дурак. Он все равно бы не поверил, что я поскользнулась во время бритья или что-то в этом роде. Можно подумать, я брила волосы на руках.

– Ты перестала принимать лекарства? – спросил он строгим голосом.

– Ты мне что, отец? – я опустила рукав и положила свой апельсин на колени. – Отстань, Мэтт.

– Так перестала или нет?

– Нет. Не перестала. Потому что я никогда и не начинала.

– Что? – он сурово посмотрел на меня. – Врач тебе говорит, что у тебя проблема, а ты даже не пытаешься лечиться?

– Врач хочет, чтобы я была как все. Я не задачка, которую можно решить.

– Нет, ты ребенок, который отказывается пить витамины, – сказал он, все еще не в силах поверить в услышанное.

– Мне не нужно, чтобы меня накачивали лекарствами просто потому, что я веду себя не так, как хотят другие люди!

– Типа меня?

Я пожала плечами.

– То есть ты хочешь сказать, что постоянно чувствовать себя дерьмово – твой осознанный выбор? – Его лицо раскраснелось. – Прости, я как-то не сообразил.

– Думаешь, я хочу пихать в себя всякую химию, чтобы не чувствовать вообще ничего? – огрызнулась я. – Как я могу быть собой, если мой мозг подвергается химическому воздействию? Как я могу говорить или делать хоть что-нибудь стоящее, когда мне фактически делают лоботомию?

– Это не…

– Прекрати со мной спорить, как будто ты в этом что-то понимаешь. То, что у тебя есть эмоциональный козырь в рукаве, еще не значит, что ты имеешь право судить о чужом психическом состоянии.

– Эмоциональный козырь? – повторил он, вскинув брови.

– Да, – воскликнула я. – Какие у меня могут быть серьезные проблемы, когда я говорю с Мэттом «мой-папа-умер» Эрнандесом? – Это вырвалось само. Я не собиралась этого говорить.

Я знала, что Мэтт не использует смерть своего отца как инструмент влияния на окружающих. Я просто хотела сделать ему больно. Прошел уже год, а его боль все еще не улеглась, по-прежнему болтаясь на самой поверхности, и он сам этого стеснялся. Это я тоже знала. У нас ведь было то общее воспоминание, когда он плакал у меня в машине, крепко сжимая мою руку.

После того, как я неделями игнорировала его сообщения, врала ему, почему не могу пойти с ним погулять, и срывалась на каждую мелочь, мои слова про смерть его отца стали последней каплей. И даже тогда я ни в чем его не винила. У меня уже выработался рефлекс винить во всем только себя.

– Мэтт, – начала было я.

– Знаешь что? – сказал он, поднимаясь на ноги. – Делай, что хочешь. С меня хватит.

– Я совершил ошибку, – сказал Мэтт, и его губы были первым,