12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

всех, кто приходил. Его отец так много раз называл меня «дочкой», что я сбилась со счета.

Его отец умер три дня назад. Накануне были похороны. Мэтт, одетый в старый дедушкин костюм с траченными молью манжетами, который был ему велик, помогал нести гроб. Мы с Лэйси, Джеком и остальными нашими друзьями тоже пришли на похороны. Я надела черные брюки вместо платья – я ненавидела платья. Мы ели канапе и говорили ему, как нам жаль. Я все время потела, потому что брюки были шерстяные, а у Мэтта дома не было кондиционера. Уверена, он почувствовал это сквозь мою рубашку, когда обнимал меня.

Он рассеянно поблагодарил нас всех за то, что мы пришли. Его мама бродила вокруг со слезами на глазах, будто забыла, где она и зачем.

Мы с Мэттом сели в машину, намочив сиденья. В подставке стояли два стакана: один с вишневым смузи (для меня), второй с клубничным молочным коктейлем (для него). Я ничего про них не сказала, а он начал пить свой, не спрашивая.

Оглядываясь назад, я поразилась, насколько легко нам было сидеть в тишине, слушая грохот дождя и шуршание дворников по стеклу. Мы не говорили ни о том, куда едем, ни о том, что происходит с каждым из нас. Люди, с которыми так легко молчать, встречаются реже, чем те, с кем можно вести непринужденную беседу. У меня такого больше ни с кем не было.

Я медленно ехала по мокрым дорогам, выруливая на парковку у пляжа. Там я остановилась. Небо начинало темнеть, но не от того, что день клонился к вечеру, а от сгущающейся грозы. Я отстегнула ремень.

– Клэр, я…

– Разговаривать необязательно, – перебила я. – Если ты хочешь просто посидеть здесь, допить свой коктейль, а потом вернуться домой, ничего страшного.

Мэтт уставился на свои колени.

– Хорошо, – сказал он.

Он тоже отстегнул ремень и взял свой стакан. Мы смотрели на бушующие волны. В небе сверкнула молния, и я почувствовала, как раскат грома отозвался у меня в груди, сотрясая сиденье. Я допила сахарный сироп из своего коктейля, и во рту остался приторный вишневый вкус.

Над водой сверкнула еще одна молния, яркой полосой расчертившая небо до самого горизонта. Я слабо улыбнулась.

Рука Мэтта потянулась ко мне, и я взялась за нее. От его прикосновения меня слегка ударило током, но я была не уверена, произошло ли это тогда или сейчас, в настоящем. Разве я бы не заметила нечто подобное тогда?

Его рука дрожала от плача. Я тоже сморгнула слезы, но не отпустила его руку. Я крепко держала ее, даже когда ладони у нас вспотели, а стоящий у него на коленях коктейль растаял.

Через некоторое время до меня дошло, что тогда на этом все и закончилось: Мэтт отпустил мою руку, и я отвезла его обратно домой. Но теперь Мэтт по-прежнему сидел рядом, стиснув мою руку своей теплой и сильной ладонью. Я не отстранялась.

Он поставил коктейль на пол и вытер щеки рукой.

– Это твое любимое воспоминание? – тихо спросила я.

– Ты точно знала, что делать, – так же тихо ответил он. – Все остальные чего-то от меня хотели: каких-то заверений, что со мной все в порядке, хотя со мной все было совсем не в порядке. Или пытались сделать так, чтобы мне было легче. Как будто терять отца должно быть легко. – Он покачал головой. – Но ты просто хотела показать мне, что ты рядом.

– Ну, – заметила я, – я не знала, что тебе сказать.

Конечно, дело было не только в этом. Я сама ненавижу ситуации, когда я расстроена, а люди пытаются подбодрить меня, будто запихивают мою боль в маленькую коробочку и протягивают ее мне со словами: «Видишь, все не так уж страшно». Мне не хотелось так поступать с Мэттом.

– Никто не знает, что сказать, – возразил он. – И все же они не могут не попытаться. Черт бы все побрал.

У всех сложилось определенное представление о Мэтте: вот парень, который отбивает барабанную дробь под шутки, которые вовсе и не шутки, парень, который дразнит и подкалывает людей до тех пор, пока им не захочется его придушить. Вечно улыбается. Но я знала другого Мэтта. Того, который готовил маме завтрак каждую субботу, который спорил со мной про искусство, музыку и смысл жизни. Единственный человек, о котором я точно знала, что он скажет мне, если я буду вести себя глупо или пафосно. Интересно, я была единственной, кто знал эту его сторону? Кто знал его целиком?

– Теперь я бы сказал, что это и мое самое нелюбимое воспоминание. – Он отпустил мою руку и посмотрел в сторону. – Не потому что было больно, а потому что это напоминает мне, что, когда мне было плохо, ты знала, как меня поддержать. А когда тебе было плохо, я тебя бросил.

Я дернулась от жестокости этой фразы, будто он дал мне пощечину.

– Ты не… – начала я. – Со мной было непросто, я знаю.

Мы снова замолчали. Дождь продолжал неумолимо колотить по крыше машины. Я смотрела, как капли отскакивают от ветрового стекла, сквозь которое океан казался абстрактной картиной, сплошным размытым голубым пятном.

– Я беспокоился за тебя, – сказал он. – Вместо того чтобы злиться, надо было просто тебе об этом сказать.

Я попыталась произнести слова, вертевшиеся на языке: «Не надо за меня беспокоиться. У меня все в порядке». Мне хотелось улыбнуться, коснуться его руки и пошутить. В конце концов, это ведь его Последнее посещение. Это его момент, а не мой. Скорее всего, это наша последняя возможность побыть вместе, учитывая, что он умирает.

Я не повела его в то воспоминание. В то самое. Удивительно, насколько было важно намерение в этом странном пространстве между нашими сознаниями. Чтобы погрузить нас обоих в какое-то воспоминание, его надо было притягивать к себе усилием воли, будто сматывая удочку. Иначе я оказывалась наедине сама с собой на несколько мгновений, которые казались длинными, как полжизни.

После того как умер отец Мэтта, было траурное бдение и похороны. Приходили люди из церкви Мэтта и коллеги его матери, приносили еду. Была групповая попытка вытащить его из дома, в которой принимали участие я, Лэйси, Джек и водяной пистолет, из которого мы палили в окно гостиной. Потом долго и медленно разбирали вещи его отца, когда нужно было решить, что оставить, а что отдать. Я была у них дома в это время. Мама Мэтта рыдала над грудами одежды, а мы с ним притворялись, что ничего не