Запретная любовь - Халит Зия Ушаклыгиль

полагала, что наверху скрипели половицы, в коридоре медленно открывалась дверь и мадемуазель Де Куртон, Шайесте, Несрин и Бешир с довольными улыбками на губах слушали, как её унижали. Последние слова Нихаль стали хлыстом, который сразу заставил её покраснеть:

— Нихаль! — сказала она. — Идите к своей гувернантке. Вам должны преподать больше уроков воспитания…

Бихтер повернулась, чтобы не услышать ответа девочки, которая, не в силах ответить, дрожала от гнева, в это время дверь комнаты Аднан Бея открылась и Нихаль увидела перед собой отца. Отец и дочь посмотрели друг на друга пристальными, почти враждебными взглядами. Аднан Бей спросил:

— Что происходит, Нихаль?

Нихаль не ответила, она будто задыхалась, гнев отнял у неё последние силы. Теперь она была слаба, ей хотелось прямо там заплакать. Аднан Бей подошёл к ней и в его взгляде было больше жалости, чем гнева:

— Дочка, — сказал он, — зайдёшь ко мне ненадолго?

Она вдруг увидела себя в комнате отца, не в силах заплакать от стыда, не в силах вымолвить хоть слово, умирающей у ног отца, который не желал понимать страдания её бедного сердца, когда он что-то говорил немного сердитым, слегка упрекающим, тревожным, серьёзным голосом, дававшим наставления, которые неизвестно как ранят её сердце; и она так испугалась зрелища, внезапно ожившего в её воображении, что отдёрнула руку от протянутой руки отца, повернулась и, ничего не ответив, убежала.

Через пять минут Нихаль, глядя на оставшееся пустым место Бюлента в комнате, считала себя настолько неправой, что раскаялась. Как она найдёт в себе силы, чтобы спуститься вниз и снова посмотреть в лицо этой женщины? Сейчас она не могла найти причину, чтобы оправдать эту вспышку гнева, показать себе, что права. Ей было так стыдно, что она не открыла мадемуазель Де Куртон, которая постучала в дверь, требуя объяснений.

Казалось, все позабыли об этом происшествии. Бихтер вела себя так, словно между ней и Нихаль ничего не произошло. Но раскаяние Нихаль снова сменилось потребностью найти повод для вражды, в ней было что-то, выводившее её из себя, она успокаивалась только после того, как выплёскивала на Бихтер больше, чем несколько неприятных слов. Теперь мелкие перепалки следовали одна за другой. Любое невинное слово Бихтер толковывалось превратно, любой дружеской идее дерзко возражали, в её обращения к мужу вмешивались. Нихаль становилась невыносимой, вспыльчивой девочкой. Её были обиды на Бихтер длились по несколько дней, один раз она бросила салфетку на стол и ушла посреди трапезы из-за сказанного Бихтер. Заранее оговоренные совместные прогулки откладывались из-за внезапных недомоганий Нихаль. Она возражала из-за самых невозможных вещей, постоянно ожидая возможности пристыдить, выставить несправедливой, с издевательской усмешкой опровергнуть Бихтер и становилась очень раздражительной, когда видела себя побеждённой спокойной улыбкой и сдержанным ответом Бихтер.

Бихтер решила, что у девочки началась депрессия. Самообладание, преодолевавшее волнения, позволяло ей лишь обороняться от Нихаль. Она нарисовала для себя роль матери, которая воспитывала больную дочь, не мучая её. Однажды она попросила мужа:

— Ваше маленькое вмешательство приведёт к тому, что депрессия продлится вечно. Пообещайте мне, что не будете вмешиваться.

Аднан Бей делал вид, что не знал о происходившем вокруг. Иногда он закусывал губу или брал газету в руки, чтобы не вмешиваться в конфликт рядом с ним.

Такая жизнь оказалась адом для Бихтер. Ей нужно было сражаться с Нихаль в самые спокойные и вроде бы самые безопасные моменты. Она была в постоянном напряжении: девочка пристально наблюдала за всеми её словами и поступками, чтобы найти повод для конфликта. Но после того, как началась депрессия, больше всего страдала сама Нихаль. Её раздражительность была подобна непреодолимым приступам страшной лихорадки, опалявшей бедную больную душу. Приступы делали её безрассудной; она с диким опьянением забывалась; затем выходила из этого сражения с расстроенными нервами, дрожащими бледными губами, комом в горле и болью от затылка до висков, подобно безумной птице, бившейся о прутья клетки, и приходила в себя после приступов неистовства, яснее и сильнее напоминавших о депрессии; бежала в свою комнату, чтобы скрыться от стыда этих напоминаний, от взглядов всех, кто будто будет осуждать эти несправедливости, запирала дверь и хотела терзааться в одиночестве, с вытаращенными глазами и скрюченныыми пальцами. Она знала, что несправедлива, читала это во взглядах окружавших. Свидетелями несправедливости были все: от мадемуазель Де Куртон, говорившей: «Но, девочка моя, пожалуйста, подумайте», до Шайесте и Несрин, с улыбкой одобрявших её и что-то бормотавших, проходя мимо. Она считала, что несправедливость, особенно совершённая при поддержке девушек, стала страшее и питала отвращение к себе за то, что опустилась до их уровня и стала их сообщницей. Но почему, почему так случилось? Почему у неё не хватало сил подумать, как говорила мадемуазель Де Куртон? Тогда она бы увидела, что нужно делать, чтобы искупить вину перед собой и окружающими за эти несправедливости. Она бы хотела снова ребячиться с отцом, прижаться к Бехлюлю, осыпать подарками Бюлента, наконец, стать близкой подругой Бихтер, будто ничего не случилось. Но она чувствовала, что окружающие, даже Бюлент, прячут осуждающие взгляды. Она замечала несказанные слова, замершие на устах Бихтер, и, уже не сдерживаясь, искала исправления прежних несправедливостей в новой несправедливости, веря, что, наконец, появилась причина, которая привлечёт всех на её сторону, покажет её правоту. Каждый раз она ошибалась и ни в одном из этих сражений не встретила взгляда, который бы оправдал её. Она была не права, но хотела, чтобы все оправдали и пожалели её. Да, она хотела жалости именно к себе, ей требовалось милосердие. Что-то в её душе искало доброе сердце, которое прижмёт её к себе и увлажнит её волосы своими слезами. Чьё доброе сердце? Она не могла предположить. Но она знала, что эти слёзы, горячие слёзы, которые прольются на её волосы из глубокого источника милосердия, омоют раны её сердца, бедного раненого сердца, очистят от яда и только тогда она избавится от этой страшной, разрушительной горячки.

Чьё это было сердце? Сердца окружающих отдалились от неё. Она не видела ни одного доброго сердца, которое могло бы пролить исцеляющие слёзы. Сейчас она была чужой для всех…

Повторяя про себя это слово как знак горького разочарования, с сиротским отчаянием издавая этот крик в траурное безмолвие своего одиночества, будто мучительный стон, она чувствовала себя такой одинокой, что хотела умереть.

Она дрожала и чувствовала холод, когда мрачные зимние дни обрушивали на неё из окна смертельную темноту. Умереть! О! Кто знает, как это было красиво, но как страшно… Она видела красоту именно в страхе. Чёрная яма, она с