Запретная любовь - Халит Зия Ушаклыгиль

побледневшим лицом и светлыми волосами лежит в белом, как снег, саване, а на чёрную землю с чёрного неба медленно льётся, будто лаская могилу молодой девушки, дождь: о эти исцеляющие слёзы! Раз в жизни не было великодушного сердца, которое увлажнит ими её светлые волосы, она найдёт эти слёзы в могиле. Пока небо медленно роняет слёзы со скорбью матери, оплакивающей свою дочь, душа в могиле впитает их, бесцветные губы мёртвой молодой девушки обретут свежесть в счастливой улыбке; потом, как знать, может быть из чёрных коридоров, скрытых под тёмными могильными дорожками, волоча белый саван, ногтями прокладывая дорогу, прийдёт другой мертвец — её мать, чтобы по ночам не оставлять дочь в одиночестве, найдёт губами её ухо и, чтобы не слышали живые, скажет тихим голосом: «Нихаль! Моя маленькая Нихаль! Одна я считаю, что ты права.» Да, только она будет считать, что маленькая Нихаль права.

Когда она в одиночку в комнате думала о смерти, ей представлялась свежая могила молодой девушки, в изголовье которой она будто скорбела с рассеянным взгядом, положив подбородок на руку.

О! Если бы можно было так разделиться. Нихаль, которая мертва и в могиле целуется с матерью, и другая Нихаль, со спутанными светлыми волосами, взглядом, устремлённым на невидимый для людей горизонт, положившая подбородок на руку, неподвижная, как живая траурная статуя в изголовье могилы, которую поставили туда только плакать…

Иногда ей нужен был кто-то, чтобы вместе поплакать, и тогда она обращалась к утешающим музыкальным мелодиям. В горестные часы её пальцы исполняли произведения, которые заставляли стонать фортепиано. В ноктюрне Шопена, песне Шумана, или грустной мелодии Мендельсона душа инструмента и её больная душа бились в агонии объятий, губившей их, затем, сломив, уничтожив друг друга, оставляя в воздухе мелодию глубокой скорби со всхлипом последнего мучения, обессиленные, сломленные, раненые, они словно падали в сторону. Эти стоны, эти музыкальные оды, являвшиеся языком, сложенным из слёз невыразимых страданий жизни бедного человека, проходя через больные нервы Нихаль, заражаясь от её отравленной души, будто заболевая, обретали другое значение, тонкое печальное выражение, похожее на слёзы милосердия, капающие по ночам в могилы из печальных улыбок неба. Нихаль забывалась, со сжатыми губами и сухими глазами, погружённая в увиденные сквозь облако чёрные знаки, в её взгляде, можно сказать высохшем от жалоб, слетавших с безмолвного языка знаков, не было проблеска мысли, будто бесчувственная, будто неживая, она комфортно плавала на волнах сна о собственной смерти.

Когда она с закрытыми глазами играла сложную часть одной из симфоний Бетховета, то представляла белую ночь, горизонт последней ночи жизни, окутанный саваном. По непонятной причине для неё в этой мелодии была такая сила входновения, что когда она играла, в её глазах рождалась белая ночь, окутавшая вселенную саваном, ночь, образованная из света и тьмы, солнца и облаков, мёртвая ночь мёртвого мира.

Белый! Белый! Белый! Большие, высокие деревья поднимали белые ветки, вздрагивали в этой ночи. Среди гор, противостоявшим скоплениям белых облаков, бушевало море, вздымая белую пену на высоких волнах. А наверху застывший после снежной бури белый месяц… Тени, пробегавшие по этой белизне, облака, окутавшие чёрным дыханием смерти этот белый мир, и повсюду безмолвие; ни тихой мелодии облаков, ни лёгкого шелеста волн; нет ничего, только голос, читающий некролог жизни из мрака мёртвой ночи, неизвестно откуда, может быть из другой вселенной; наконец, мелодии, лившиеся как источник милости поверх страданий, покоявшихся под саваном…

Она видела себя в белых одеждах, утекающих в белые волны белого моря, под снегом, на краю замёрзших пейзажей, в качестве единственного зрителя последней ночи вселенной. Человек совсем один в мёртвой вселенной! Сейчас тоже так было, верно? Совсем одна! Тогда она дрогнула из-за сходства мечты и реальности и ей захотелось уйти, отряхнувшись от утешений музыки, которая убивала, пока лечила.

Она почувствовала необходимость сотрясти онемевшие, агонизирующие нервы, чтобы вернуть их к жизни. Только что стонавший инструмент вдруг разбушевался. Лейтмотив симфонии взорвался вихрем, в безумном круговоре заглушил страшным грохотом все звуки печальных мелодий, прежде чем в воздухе в последний раз прозвучали горестные крики.

В этом шуме Нихаль не хотела задумываться, потом усталая, бледная после сражения, повернула голову и увидела глаза старой гувернантки, смотревшие на неё тревожным взглядом. Та почти всегда во время музыкальной горячки тихонько приходила как тень и садилась немного поодаль.

Её взгляд на Нихаль издалека был полон глубокого сострадания и хотел сказать: «О бедное дитя, она убивает себя». Да, музыкальная горячка, приступы жара, которые всегдя следовали за безжалостной болезнью, оставляли слабое дитя сломленным своей разрушительностью. В утешительности этой музыки было пьянящее насмешливое коварство бессмертия.

Она хотела взять Нихаль и почитать ей то, что принесло бы радость, но Нихаль было скучно. Ей хотелось слушать такие книги, которые заставили бы думать о смерти. Она призналась гувернантке:

— Смерть! Смерть! Сейчас я всё время этого хочу, — сказала она.

14

В один из дней Шайесте сообщила Нихаль невероятную новость. Она услышала, что Фирдевс Ханым надолго приедет в особняк. Шайесте дала подробные разъяснения. Врачи говорили, что сырость в её особняке была причиной ноющей боли в коленях и после долгих раздумий она, наконец, решила приехать сюда.

Пока Шайесте в нескончаемых подробностях рассказывала об этой новости, Нихаль стояла неподвижно, не говоря ни слова, с изумлённым взглядом, характерным для тех, кто слушает что-то невероятное. Когда Шайесте закончила, Нихаль ничего не сказала.

Было ли это возможно? Это решение приобретало значение чего-то намеренно организованного против неё. Значит отныне Нихаль будет вынуждена жить в одном доме с Фирдевс Ханым. Но она ненавидела эту женщину, особенно после свадьбы… Она смотрела на неё как на отличное существо, не похожее ни на одну другую женщину. Невозможно, она этого не допустит! Она вдруг решила, что возразит отцу и будет бороться изо всех сил.

Нихаль должна была сразу сделать то, что пришло ей в голову и быстро использовать появившуюся причину для ссоры. Она встала, спустилась вниз, но была вынуждена задержаться в холле.

Сегодня была суббота. Только что приехал Бюлент, она встретила в холле его и Бехлюля. Она расцеловалась с Бюлентом. Нихаль была бледна, её губы немного дрожали. Она хотела побежать к Бихтер и страшной ссорой всё разрушить. Бехлюль спросил:

— Что с тобой, Нихаль? С тобой опять что-то происходит.

Нихаль остановилась. Она внезапно изменила решение. Она подумала, что найдёт сторонников, если расскажет эту необыкновенную новость. Она сказала Бехлюлю:

— Вы, конечно, знаете, что к нам едет гость…

Бехлюль ответил:

— Думаю, ты