12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

они подарят мне новое творчество. Возможно, без этого монстра в голове я смогу делать больше, а не меньше. Вероятность примерно одинаковая. Но я больше верила в рок, чем в исцеление.

– Это нормально – хотеть чувствовать себя лучше. – Мэтт коснулся моей руки.

Не знаю почему, эти простые слова пронзили меня так же глубоко, как музыка в последнее время. Будто в грудь вонзилась игла и поразила меня в самое сердце. Я даже не попыталась сморгнуть слезы. Вместо того чтобы отгородиться от них и вообще от любых чувств, я нырнула в них с головой. Впустила в себя боль.

– Как мне теперь может стать лучше? – я закрыла глаза руками. – Как мне когда-нибудь может стать лучше, если ты умрешь?

Я рыдала, как он тогда в моей машине, хватая его за руки, все еще лежавшие на моих коленях. Переплела свои пальцы с его и сжала их.

– Потому что, – сказал он, – это твой долг.

– Кто это сказал? – возмутилась я, сердито посмотрев на него. – Кто может решать, как мне себя чувствовать?

– Я. Я выбрал тебя одним из своих последних посетителей, потому что хотел получить шанс сказать тебе, что ты – это нечто гораздо большее, чем твоя боль. – Он погладил костяшки моих пальцев. – Ты можешь носить все эти воспоминания с собой. Они будут жить дольше, чем твое горе, я обещаю. И однажды ты сможешь думать о них, чувствуя, будто я снова рядом.

– Ты, кажется, недооцениваешь мои способности, – сказала я, рассмеявшись сквозь слезы. – Перед тобой профессиональный нытик.

– Пусть кто-то тебя бросает, – сказал он, в кои-то веки пропустив мимо ушей шутку, чтобы сосредоточиться на чем-то важном. – Но это не значит, что ты заслуживаешь, чтобы тебя бросали. Вовсе не значит.

Я еще не совсем поверила ему, но уже почти.

– Не уходи, – шепнула я.

И отвела его обратно к океану, где мы рассекали водную гладь с отражением луны после того, как прыгнули с обрыва. Вода набралась мне в ботинки, стало труднее держаться на плаву.

– У тебя косметика по всему лицу размазалась, – сказал он, засмеявшись. – Как будто фингал под каждым глазом.

– А у тебя соски просвечивают в этой рубашке.

– Клэр Лоуэлл, ты что, пялишься на мои соски?

– Ну да!

Мы оба засмеялись, и наш смех эхом разносился над водой. Потом я сделала рывок в его сторону – не чтобы его утопить (хотя, судя по его лицу, именно этого он и ждал), а чтобы обвить руками его шею. Он обнял меня, обхватил за талию, крепко прижавшись пальцами к ее изгибу.

– Я буду по тебе скучать, – сказала я, глядя на него сверху вниз. Прижавшись к нему, я снова почувствовала себя клочком бумаги, яичной скорлупой, осенним листом. Как же я не заметила это чувство с первого раза?

Это было самое мощное, что я чувствовала за много дней, недель, месяцев.

– Хорошая вышла история, правда? – спросил он. – В смысле, наша история.

– Самая лучшая.

Он поцеловал меня в скулу, а потом, прижавшись своей щекой к моей, прошептал:

– Ты ведь знаешь, что я люблю тебя, да?

А потом он перестал грести, утянув нас обоих под воду.

Очнувшись в больничной палате, я увидела перед собой незнакомую медсестру, которая вытаскивала из моей руки капельницу и пластырем приклеивала ватный тампон мне на сгиб локтя. Доктор Альберстон заглянула в палату, чтобы удостовериться, что я пережила процедуру без последствий. Чтобы успокоиться, я снова уставилась на ее синие ногти, которые пустились в очередной танец, пока она говорила.

Как только она сказала, что я могу идти, я пулей выскочила из палаты, оставив там свою бесполезную толстовку, как Золушка хрустальную туфельку. Может, подумалось мне, она оставила туфельку вовсе не для того, чтобы принц нашел ее, а просто потому, что спешила убежать от боли из-за невозможности получить желаемое, и ей было не важно, что она потеряет в процессе.

Когда я вышла из больницы, уже почти рассвело. Я воспользовалась боковым выходом, чтобы не столкнуться ни с кем из родственником Мэтта. Мне была невыносима мысль о возвращении домой, поэтому я поехала на пляж, на ту самую парковку, куда однажды привозила Мэтта посмотреть на грозу. Но на этот раз я была одна, и в груди у меня было странное напряженное ощущение, будто я вот-вот упаду в обморок.

У меня в мозгу была записана мантра на этот случай: «Ничего не чувствуй. Ничего не чувствуй, и будет легче. Заройся в норку, спрячься под землей, свернись клубком для тепла и притворяйся, что остальной мир не двигается. Притворяйся, что ты одна, под землей, где боли тебя не достать».

Глаза невидящим взглядом смотрят в темноту. Сердцебиение замедляется. Живой труп – это все-таки лучше, чем умирающее сердце.

Проблема с этой мантрой заключалась в том, что, зарывшись в норку, я часто не могла найти выход, разве что на лезвии бритвы, которая пронзала мое оцепенение и возвращала мне чувствительность.

Но, пока я слушала шум волн, меня осенило, что я не хочу ничего не чувствовать к Мэтту. Пусть даже ненадолго. Он заслужил хотя бы мою печаль, пусть даже это последнее, что я могу ему дать.

Я потянулась дрожащей рукой к кнопкам громкости на приборной панели, нажимая на «плюс» до тех пор, пока из колонок не раздалась музыка. Разумеется, заиграл тот самый альбом: бодрые гитарные переборы и звон колокольчиков резко контрастировали с мягким шуршанием океана.

Я положила голову на руль и слушала «Traditional Panic», пока всходило солнце.

Вдруг зазвонил телефон – звонок меня разбудил. Я заснула, сидя в машине. Солнце поднялось уже высоко, и я вспотела от нарастающей дневной жары. Взяв трубку, я посмотрела на свое отражение в зеркале заднего вида: на лбу отпечатались швы от обивки руля. Я потерла кожу, чтобы избавиться от красных следов.

– Что такое, мам? – спросила я.

– Ты еще в больнице?

– Нет, я уснула на парковке у пляжа.

– Это шутка? Я по телефону не могу понять.

– Нет, я серьезно. Что случилось?

– Я звоню сказать, что операция закончилась, – пояснила она. – Мэтт выжил. Они пока не уверены, что он очнется, но это уже обнадеживающий первый шаг.

– Он… что? – переспросила я, щурясь от ярких отблесков солнца на воде. – Но анализ показывал…

– Статистика – это еще не все, детка. Когда шансы – девять к одному, всегда есть этот один. И на этот раз он достался Мэтту.

Странное чувство – улыбаться до боли в щеках и в то же время плакать навзрыд.