Русская нарезка - Павел Кушнир

сло­во разметало на кусочки тень страха перед собственной смертью. Теперь она стояла перед ним, как дальняя и безраз­личная ему тишина. У ног моих кто-то в серой шинели, он раздельно и бесстрастно предположил плохое, а случилось самое худшее: прошлой ночью всё, что когда-то уже было и могло ещё быть, приобрело в его глазах новую, громадную значимость, близость и сокровенность, и всё это — бывшее, настоящее и грядущее — требовало жизнь за Сталина, не зная, как себе похлеще досадить, чтобы стало ещё хуже, чем есть. Он ждал последнего, окончательного движения, чтобы коротким, робким росчерком ученического карандаша со­рвать и поджечь паклю и швырнул ещё четыре гранаты, на лету обнимая голову руками, успев краем глаз схватить зубча­тый столб голубого огня и приземистые, безголосые домики степных деревень, продышавших в сугробах норочки, из ко­торых светилось, повисая над землёй, верхнее зимовье. Дале­ко впереди беззвучно и медленно в небо тянулись от земли огненные трассы; и проступила иссиня-красная, в каких-то червоточинах и прожилках ущербная луна, клочковато оборванная, окромсанная с одного края. Не глядя в сторону скирдов, он пошёл по обочине шоссе, шедшего вдоль Днеп­ра, на север, постепенно забирая вправо, на северо-восток. Сквозь застойную духоту, без звёзд и светлого разлива, со­путствующих прохладным росным ночам, луна цедила на деревню какой-то хворый, немощный свет. Он ни о чём от­чётливо не думал, а стоял и смотрел, стараясь не пропустить ни одного движения, как мучается подыхающее животное, как затихают и снова возникают судороги, как возится на снегу гарнизонный особист, с которого, сочась по каплям, натекла бдительность — такая славная, такая милая картина, совершенно успокаивающая сердце, уносящая память не только за кромку этих снежных полей, но ещё дальше, в ка­кое-то убаюканное ночью и временем пространство, где не только о войне, но даже о какой-либо тревоге помина нет.

Правда была горькой, с мрачной иронией парализованно распахнулась и с улыбкой она была наконец сказана, и с ней прочней умирают — зачем же тратиться на цветы? Тем вре­менем луна заметно отбежала от горизонта, очистилась и, ровно бы тоже умывшись, ясно позолотела. Собаки как-то сами собой незаметно попримолкли, залегли по дворам, бросая от себя длинные тени, оживляли белую равнину, зага­дочно мерцающую искрами, переливающуюся скользящим лунным светом. Умиротворённо покуривая, приходя в себя, маленький лобастый подполковник слушал водопадное слияние звуков Лобова, которые по обыкновению в его ноч­ной черёд вместе с дурными матерками и ружейным баба- ханьем кнута долетали аж до завода «Метиз». В степи было тихо и лунно. Лишь прямо на четвёртый взвод отвесно пада­ли три передних бомбардировщика и в грохоте обвала сразу же обозначился очередной, до самой души проникающий вой, да телеграфные столбы давно уже неизвестно почему снялись высоко в воздух, но всё ещё пытались сорить где-то упрятанным, ветром не выбитым семечком из дребезжащих коробочек; но луга были опустошело немы, они, изранен­ные, убитые, все равно клочковато выпрастывались, горбато вздымались из рыхлых сугробов, трясли пустыми колосьями и казались сейчас необходимей всего в человеке, стоявшем во главе воевавшей страны. Сталин неприкаянно маялся без креста, без домовины и тревожил собою не только ночную степь, но и лунное студёное небо. В десять всё успокаивается. Изредка только пулемёты картаво, негромко пофыркивают с сильным грузинским акцентом. В углу кто-то тихо разговари­вает, попыхивая папиросой. Доносятся только рассусолива- ния, отдельные фразы.

Под нову каску.

Чего?

Стрельбы никакой. Тишина. FUGA 6

Сейчас, когда в наших руках имеются почти исчерпы­вающие сведения о группировках сторон, для полноты кар­тины первых дней войны следует рассмотреть дислокацию советских войск приграничных военных округов, преодоле­вая нежелание первым заговорить не своим, плаксивым голо­сом под влиянием этого горького чувства, выковыривая грязь щепочкой из автомата. Примерно то же самое, только про­стодушно и без всякого раздражения подумал начальник Генштаба и в этот момент встретился взглядом с белой голо­вой и тяжёлой книгой, всё с той же твёрдой нотой в своём мягком диване.

Ну как, забьём козла? Генералитет дал согласие.

А может. — Но на этом разговор кончается. Входит первый страшный вопль — и по всей ночной реке, до само­го неба вознеслись крики о помощи, и одно пронзительное слово закружилось над рекой в злом бессилии. Большинство барахтающихся в воде и на отмели людей с детства ведали счастье из-за спины. Стрелять хорошо. Потом обстрел. Так его было много, столько в нём чудилось красивой, непо­знанной радости, столько любви и удовольствия, что не тер­пелось тут же окунуться в него и купаться, купаться громче, резче и прямолинейнее, чем сверкает вспышка — словно за­мыкание в сети. Сверкает и второй раз, уже совсем рядом — возле моего плеча. С необыкновенной, почти физической осязаемостью я ощущаю ужасную незащищённость моего тела. Как просто его пронизать, пробить, растерзать офици­ально — мы едва удерживаемся наверху. А кругом начинается ад. Земля перемешивается с небом, гаснут все до единой звёзды. Над дорогой, густо начинённой осколками, бушует снежно-земляной смерч, урчит без конца, выворачиваясь, поблёскивая стёклами. Потом без всякой подготовки прове­дёте остаток дней в плену. А с белой головой, как у меня и у вас, попасть в плен было уж вовсе неудобно, жарко, в то же время из какого-то приятного, сладостного ожидания хоте­лось оттянуть миг полной с ним встречи, потому что встреча эта все равно казалась неминуемой: танки в двух километрах, в полутора, в километре. Оперативный дежурный и ещё какой-то майор распорядились разобрать гранаты и приго­товить бутылки с бензином. Пускай другие как хотят, а она проживёт начатой жизнью и метаться из стороны в сторону не станет. Она дождётся своего, а не чужого счастья. FUGA 7

Он вернулся в купе, и так же, как недавно охватило его очарование осенней ночи, охватила его духота вагона, и та­бачный дым, и запах горелого коровьего масла, и разомлев­шей ваксы, дух методического огня. Так почему же, несмотря на все принятые меры, немецкий удар всё же застал нас врас­плох? Почему? — с яростью, с горечью, с болью солнце све­тит из-за спины. Стрелять хорошо. Мокрый после дождя го­лубой мир, тревожная военная ночь лежали перед ними. Всё в бывшем городе пропахло гарью, пеплом, кирпичной пре­сной пылью, убитые люди были захоронены мне прямо в глаза. Я вижу в его зрачках полёт всё тех же четырёх бесцвет­ных пуль, пятая — трассирующая, пронзающая тьму и даль­нюю память тревожным, смертельным светом. В тот вечер солнце было заключено в ненависть, гнев, стремление про­явить свою силу, уничтожить всё, что стоит на пути высшего органа руководства военными действиями вооружённых сил. Они все