Русская нарезка - Павел Кушнир

заранее пристреляны и теперь, будто из узких гор­лышек брандспойтов, поливали берег, остров, реку, в кото­рой кишело месиво из людей. Нет! Он был необходим, не­избежен, этот мокрый после дождя голубой мир, теперь оде­тый в военную форму, а в остальном совершенно такой же, как до войны — гибельное безумие, по сравнению с которым лицо войны изменилось, стало иным, с рукой, устремлённой в будущее, указывающей в сторону шумевшего за своим рас­кладным столиком командира дивизии.

Вроде того.

Что ж, это можно, — ответил Новиков. Надеялись, на железной дороге будет лучше. Но это был бы грубый, роко­вой просчёт. Через минуту, взяв себя в руки, он уже действи­тельно решился ехать, но теперь было не с кем. Черви выле­зали из-под гипса, ползали по его исхудалой шее с напряг­шимися от боли жилами. Разговор застыл в последнем уси­лии, пытаясь ползти. Очереди сталкиваются, перекрещива­ются лениво и устало. Протянули ему котелок с чаем, а он уже где-то там, в недоступных мне далях, всем чужой, здесь ненужный, от всего свободный. Передний край батальона гасит последний свет в полусмеженных глазах, тёмно-синих от мгновенной сердечной боли, лицо исчезает, вместо него что-то белое, или жёлтое, или красное, осветило улицы, и пыльный, холодный, ждущий зимы, злой, обшарпанный го­род показался торжественным, розовым, светлым. Она вошла в дом, и пот заливает глаза, тёплый, липкий, сочный, ров­ный, негромко гудящий фон, точно эхо всех ветров вселен­ной тревожным гулом отдавалось, если прикажут, взглядами, полными горечи, хлынуло врозь, если смеются, обгорелыми подсолнухами, четырьмя пулемётами, и только очень далё­кий, едва различимый гул артиллерии напоминал о войне.

Чётко и размеренно, точно маятник огромных часов, начал отбивать свои удары метроном. Короткий блеск живого солнца и удушливая чернота. Как пёс, бросается на забор и срывается вниз.

— Ясно. — не дослушав, сказал Жуков и снял трубку аппарата прямой связи с КП Балтфлота: — 152- миллиметровые орудия КВ стреляют снарядами 09-30 гг., по­этому прикажите выдать немедля бетонобойные снаряды 09­30 гг. и пустить их в ход. Будем лупить танки противника во­всю.

Через несколько мгновений раздался голос адмирала. Он говорил всё это лениво и устало. Ему хотелось упустить дра­гоценное время. Он стоял и молчал. FUGA 8

Хлопьями отвесно падал снег, по ту сторону путей к при­ходу поезда играла музыка. Разогретый вином, он не хотел смирения. Глядя на Неудобнова покаянно и тихо, смиряя всё вокруг, с полным прощением перед прощанием, отходил этот крутой, горячий день. Он издали увидел платформы, углова­тые танки с металлическими мышцами, с зелёными, броневы­ми, нездешними спинами, и в белёсом сумраке вечера над от­кинутым верхним люком виднелся в последнем крике разжа­тый рот, и в жаркое, смутное облако его мыслей вошла прон­зительная игла — страх и целый исчезнувший мир был сейчас в этих никого невидящих глазах. Тянет, обнимает земля чело­века, но её верхний чёрный пласт был густо перевит и опутан белыми нитями пырея — жёсткого и неподатливого, как на­мерения противника. Вокруг них возвышалась охрана с вин­товками, считая произнесённые слова, шедшие от человека в дублёном полушубке. Между бараньим мехом воротника и мехом ушанки — молодое, красное, дышащее паром, свире­пое на службе лицо, а перед ним по всему дощатому перрону, на снегу, словно на молитве, стояли люди в арестантской оде­жде и без шапок. Зная, что уже ничем нельзя помочь, коман­дующий преобразился — он вновь стал властным, абсолютно

убеждённым в своей правоте и не терпящим никаких расспро­сов и тем более возражений. FUGA 9

Я думаю, эта героическая полоса в жизни советского на­рода, нашей партии со всей полнотой ещё не раскрыта. Не описано до сих пор должным образом и всё то, что вообще было в состоянии полной готовности заселить и оживить один из его временно примолкших бастионов. Снег пошёл в полдень — лёгкий, сухой, голубой. Он отдавал запахом пе­резревших грандиозных событий и с какой-то радостью, со страстью и нетерпением постыдно загремел среди бедствия и смерти, проникая сквозь редкие просветы в листве, чтобы довершить разгром. В отличие от других генералов он слепо тыкался в чужом, незнакомом санпоезде, уже набедовавший­ся на фронте, здесь он разлаживался, разбаливался, накаты­вали ненужные мысли, светя в памяти лишь шёпот, чмока­нье, потом и срывистое, загнанное дыхание и, как всегда, строго-деловой, спокойный голос, тоскливо отдававшийся в этой безголосой и беспредельной ночи. Маховик огромного механизма чрезвычайного розыска был раскручен вовсю, и никакая дополнительная помощь, никакие новые люди и техника не могли бы сбросить с себя эту неприязненную ношу.

Ночью, в темноте они не стали, утомясь и иссякнув, наде­вать красноватые пляшущие блики на сутемные стены, лари и кухонную утварь. В глубине горницы, невидимая из сеней, с губ его не сходила всем знакомая надменно-ироническая улыбка, и из рук, затянутых тугими кожаными перчатками, он не выпускал опыт превращения страны в единый военный лагерь. За его спиной капитан-лётчик и адъютант, отстранив московских полковников, уже стаскивали габардиновый ки­тель с задыхавшегося генерала. Когда изменил ему слух и ко­гда отключились глаза и сознание, не его кровь, а кровь сына пролилась первой. Но я, дрожащий, как щенок, от внутрен­него напряжения, всё понимал, да не знал, что и как де­лать, — здесь, в туалете, с перебитой рукой, в жалком, про­сторном бельишке, перебирая босыми ногами по мокрому полу, будто жгло мне подошвы, долбил сапёрной лопатой землю, отрывая себе стрелковую ячейку — свою крохотную крепость в системе тыловых жеребцов, давно, видать, забро­шенных и никому ненужных: трудовой фронт, подмога на­шим мужикам, взвод за взводом, блестя мокрыми касками, остались лежать на поле, и вечерний туман общим покрыва­лом укрыл их.

Над полем, над лесом, над туманом — ночь, тёмное небо, яркие звёзды. В их синем свете отец рассказывал о голоде, о смерти деревенских знакомых, о сошедших с ума старухах, о детях — тела их стали легче балалайки, легче курёнка. Рас­сказывал, как голодный вой Митюньки, на который он преж­де непременно откликнулся бы внутренней болью и состра­данием, тотчас вскочил бы, поспешил узнать причину и подхватил бы на руки, — даже этот плач его любимца дохо­дил до него как из прошлого, в которое он уже не мог всту­пить и вмешаться. Всё, всё перепуталось, перемешалось, пе­ременилось, выражение боли отчётливо заполнило и подчи­нило себе всё его существо. Получив утвердительный ответ, он загнал патрон в патронник и освобождённо, с чуть замет­ным напряжением и виноватостью в голосе приказал лейте­нантам занять свои места в колонне. Сжав губы, не оборачи­ваясь, кутаясь в тёплый мех нового полушубка, костлявым пальцам утирая глаза, тысячи людей шли, оборачиваясь и вслушиваясь,