Русская нарезка - Павел Кушнир

Слов он не различал: в его ушах стоял грохот этой недол­гой и страшной близости, привычно и бездумно предназна­ченной, предначертанной ни к чему, в глазах короткими вспышками мелькали картины боя, наносило смрадом, воз­никали в одном горячем клубке крики, полоса чёрной, про­поротой незакреплёнными сошниками земли, затем он ви­дит себя в новосибирском госпитале, где хирург, усатый ме­дицинский подполковник, зовёт его пить спирт с чувством какой-то ровной и облегчающей скорби и за спиртом пред­лагает ему подменить только что скончавшегося важного полковника. И опять крики, полоса чёрной, пропоротой не­закреплёнными сошниками земли, тягачи, торопливо уходя­щие обратно в укрытие, наводчик орудия по фамилии Ко- ротько, который, приподняв голову, заглядывал в свой раз­вороченный осколком живот, причём всё экстренно, с за­клинаниями о бдительности, секретности и особой важно­сти. И что же дальше — для чего это делалось? Неужели для того, чтобы в июне сорок первого года печь уже пылала, ро­няя бои двухлетней давности — операцию, с таким трудом и тщанием подготовленную Поляковым и теперь совершенно ненужную. Её следовало отменить, остановить — ещё можно было успеть. FUGA 10

К рассвету позади осталось более ста пятидесяти страниц. И всё меленько, меленько путался, не направляясь, поёжива­ясь, великий подвиг самопожертвования. Они не знали, что их ждёт, но что бы их не ждало, их было трое, тех, кто с ожесточением от необходимости в полусне принял из мате­риных рук что-то ужасающе огромное. Но оно проносится мимо, и ночь раскалывают бесплодным и страшным радост­ным криком первые выстрелы пушек. Много километров ос­талось позади, и выстрелы раздались глухо, но каждый ус­лышал их, потому что на большее у нас не хватило бы взгля­дов, отрывков музыки, улыбок, прикосновений, — поздняя летняя заря погасла без долгих раздумий, со света двор пока­зался кромешно тёмным, и глаза не сразу обвыклись, не сразу отделили от земли туго обтянутые хромовыми голенищами ноги. Он всё ещё пытался командовать ими или хотя бы со­брать вокруг себя несколько человек, но его никто не слу­шал: взводы перемешались, все что-то кричали, прыгали че­рез плетни и изгороди, стреляли, падали и снова ни травы, ни сучка, ничего, только пыль и слепящие свет и тьма, крики, грохот разрывов, скоропечать автоматов, в хаосе, разодрав­шем в клочья что-то небывало страшное и таинственное, не­посильное разуму человека. Он уже не кричал, а выл, и един­ственное, чего хотел — любыми усилиями скрывать свои намерения, создавать угрозу одновременно в нескольких мес­тах, заставляя тем самым противника рассредоточивать силы. Присев на край окопа и глядя в звёздное небо, куда-то поверх полей, которые миновал, он засмеялся — вызывающе и с ожесточением, собрав последние силы, с горечью отдав должное казнящей боли, когда хотелось понять: почему меня надо равнять с другими, почему нам уготовано одинаковое наказанье?

Давно стемнело. Заканчивался день 21 июня. Доехали мы с С. К. Тимошенко до подъезда наркомата молча, но я чувст­вовал, что и наркома обуревают те же тревожные мысли. Выйдя из машины, мы оглянулись на остальных, пытаясь за­глянуть в лицо каждому: старики курили и бормотали, моло­дёжь-холостёжь шухарила, взвизгивали в кустах девки, выду­мывались забавы, горел костёр, подогревая чайник за чайни­ком, а жернова всё ходили и ходили с сытым ворчащим шу­мом, и всё сыпалась и сыпалась земля на крышку твоего гро­ба. А может, и гроба не будет, а занесёт тебя снегом и будешь лежать, уткнувшись лицом в бледные цветы клевера, сурепки и курослепа, упрятав под себя ноги. Он наперёд знал, что так оно и будет и, заранее боясь и радуясь этому дню, ждал с хо­лодным удивлением, что он неминуемо придёт. Спал он те­перь урывками. Едва заметными линиями карандаша он раз­делил северную часть леса на три сектора и, зажав в жмене налитый до обода стакан так, что стакан помутнел от боли, потёр рукой щетину и сказал только одно слово:

— Нет.

Поплавав на вольной глуби, все трое вышли на берег, и, закурив с купанья, улегшись на прокалённый песок, сосредо­точенно обогреваясь, поглядывали на реку. Три маленьких

рыженьких холмика вырастают над Волгой. Три серые ушан­ки. Три колышка. Жизнь — кто ей позволит? FUGA 11

Степь затихает в ночи, но всё же множество неясных раз­розненных звуков свидетельствует о присутствии вокруг ог­ромной силы войны. По небу, гонимые ветром, бежали низ­кие, серые, рваные облака; сквозь них помаргивали бледные осенние выстрелы, медленный гром в небе то ширится, раз­гораясь, то улыбается, чувствуя, что сломан обычный, при­вычный порядок немецкой газеты, характер и облик каждого отдельного человека. Здесь, здесь, в огне, под пулями, где сам человек спасает себя от смерти, глядя на карту, раскрытую на столе, он чувствовал себя в силе гнуть, двигать линию фрон­та, он мог заставить взреветь приглушённым танковым гулом, конским ржанием, далёкими взрывами тяжёлую артиллерию мироздания. И мы опять пьём. За стариков пьём, за Киев, за Берлин и ещё за что-то, не помню уж за что. А кругом всё стреляют и стреляют, и небо совсем уж фиолетовое, и виз­жат ракеты, и где-то совсем рядом наяривает кто-то на бала­лайке «барыню». FUGA 12

Сейчас трудно сказать, какая сторона имела больше потерь. Вперёд, не обращая внимания ни на что, как можно глубже в оборону противника — было неписаным правилом каждой наступательной операции. Рельса всё ещё надсадно гудела. А танки остались. Скорее всего, это произошло именно так. Ко­гда всё хорошо, легко быть вместе: это как сон, знай дыши, да и только. Надо быть вместе, когда плохо — вот для чего люди вплотную подступали друг к другу среди грохота пальбы и разрывов на исходных, стало быть, на берегу. Эти первые подразделения, конечно же, погибнут, даже до берега не доб­равшись и заречного острова не достигнув, но всё же час, дру­гой, третий, пятый народ будет идти, валиться в реку, без мыс­лей, без желаний, без устремлений, без памяти, без тоски о прошлом, ну и день, бог ты мой, какой день! Откинувшись на

солому, я смотрю в небо и ни о чём уже не в силах думать. Я переполнен, насыщен до предела. FUGA 13

Итак, какие же выводы вытекают из приведённых фактов?

Нынешней ночью она, наверное, совсем не спала: жухлое, бескровное лицо её ещё больше обрезалось; жидкие изно­шенные волосы, сумеречные впалости глаз и беззубого рта скорбно обозначили очертания проступившего праха, и расширенные глаза осмысленно глядели в сумрак величия и неполноценности далёкого и непонятного государства, и она послушно состарилась, надеясь услышать звеняще- отчаянный вальс первых вражеских ударов. Подол её