Русская нарезка - Павел Кушнир

рядах прозвучало нестройное «ура», перемешанное со слезами пламени и зловещими от­светами вышедшей из окружения всеми владеющей и пове­левающей силы, от предопределения которой судорожит, сжимает сердце. Ворвавшись в Минск, вражеские войска на­чали зверски отворачиваться от истинности горящего горо­да. Впрочем, сам он в душе был далёк от всякого мистицизма. Город горит. Чёрное и красное. Другого нет. Чёрный город и красное небо. Зрители неохотно расходились.

Она танцует.

Молотов рассеянно поглядел в окно. Одному врагу, одно­му ему на руку наша растерянность. Пляска оборвалась вне­запно. На путях у эшелонов призывно заиграл горн, зазвуча­ла повторяемая громкими голосами команда: «По вагонам!.. По вагонам!..» Многие оборачивались, высматривая, какой эшелон отправляется; гармошка умолкла. Маленький пехо­тинец смущённо поглядел в толпу поверх очков. FUGA 18

Только Д. И. Рябышев что-то хотел сказать мне, как раз­далась команда: «Воздух!».

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день, — спокойно заме­тил Дмитрий Иванович, — Не народ падает. Падают остат­ки народа. Съели народ, истребили, извели. — Куст пламе­ни взлетел из-под танка, но тут другой танк, отвернув баш­ню с пушкой, всей массой дёргается на месте, дрыгает гусе­ницей и торопливо безмятежно предлагает России принять участие в сражении. Темнея с каждой минутой и вырастая, танк, как стальной таран, ударил в стену, ворочаясь, выбрал­ся из-под обломков — доски, сухие комья, брёвна, расколо­тый шифер катились с него. А на улице — за хатами и ви­шенником — шевелятся серые, в облезшем зимнем камуф­ляже, танки. Они только что подошли. Это наши танки уш­ли обнявшись ещё в тысяча девятьсот тридцать восьмом году.

У нас всё будет хорошо, всё будет хорошо.

Но не может быть хорошо, тем паче всё, когда кругом всё так плохо. Стоя в башне, он оглядел поле боя. Бьётся лошадь. Ещё бомбовый удар. У неё распорот живот и кишки розовым студнем разбросаны по асфальту. Дым становится всё гуще и чернее, заслоняет небо, щиплет глаза, першит в горле. Немец­кие танки, стоя дугой, вели огонь, две батареи лёгких противо­танковых пушек, замаскированные в садах, встретили их в упор. Тогда налетела авиация, всё смешала с землёй, и танки снова пошли в атаку. Несколько танков горело в клевере, но остальные, пробив оборону, шли на восток. Всё совершилось быстро и как-то само собой.

Хорошо шпарит, — сдержанно одобряют в углу. — А ну ещё что. — Немец легонько прикасается пальцами к стру­нам, пробуя их звучание. Подчас жестоки, суровы были стру­ны, будто не слыша вызова, преодолевая предел никчёмности своей с любовью, не знающей ни закона, ни линии. Я решил для храбрости напиться и напился у Лизы, пьяный увёл свою ухажёрку в кукурузу, свалил её, не очень-то упорно упираю­щуюся, детдомовской подножкой, ползал по ней, отыскивая что где, возвращаясь на свет белый, выжидая, пока водитель машины вынесет чемоданы. Когда мы влезаем в машину, сып­лются первые бомбы. Но пустота вокруг него судорожно вздрагивает, с особенной остротой ощущения, которую дава­ла близкая опасность, плоть несла его вперёд, и дорога рас­ступалась перед его мысленным взором. Ни времени, ни про­странства. Сколько это длится? Ничего не видно. Час, два или пятнадцать минут? Ни времени, ни пространства. Невыноси­мо! Одна. две. три. четыре. десять. двенадцать. И когда он, почти успокоенный, сощурясь, смотрел вперёд, вдруг знакомое сосущее чувство потянуло в груди тошнотно, и всё опустилось, осело вниз. Это был страх. Человек поднял­ся — Вера заметила, что одна его нога была деревянная — по­копался в большой картонной коробке, стоявшей возле, на полу, и высыпал в подставленную Анатолием ладонь при­горшню маленьких темносерых пулек. Затем он подал ему винтовку.

Ну, кого для тебя убить? — спросил Анатолий, резким движением ломая винтовку надвое и загоняя патрон в ствол, и хотя, оставшись живым, дал себе после кровавого фронта на госпитальной койке слово или клятву не поднимать ни на кого больше руку и кровь никакую не проливать, он схватил упавший с сиденья на пол кабины автомат, выставил его ствол в разбитое стекло и нажал спуск.

А знаешь, — сказал он, понижая голос, — мне иногда хочется, чтобы скорее была война.

Ты что, с ума сошёл?

Нет, нет, я всё понимаю. Любая война — это бедст­вие. Но мне кажется, что я быстро нашёл бы в ней своё место.

FUGA 18

Надо сказать малодушие точно тисками в пятнах крови просяще всматривались разнести свой дух везде куда достанет толстая мощная шея но обливающийся потом поверх шинели победил тогда и манёвры зачтутся но если побеждён ты так вот и припомнят тебе прежде всего приказ два линейных свя­зиста убиты отвлекающим от леса огнём били широко рас­крытыми светлыми глазами умирая

Надо сказать что требовали жертву обостряться так настой­чиво так подробно ждут нового резкими освобождают безраз­лично обширную вместе предчувствие сильная лохматые су­меречные отдалённые молнии полыхали чуть реже, каждый раз выхватывая на мгновенье из мрака тёмные от дождя доми­ки и палисады разноцветные клочья в подчёркнутом соблю­дении формы и тона бледные быстро увеличиваясь отцве­тающими ученическими кляксами.

FUGA 19

Но утром, сумеречным, серым, когда казалось, что вечно так и будет, никогда уж и не рассветёт, насупленно-строгий строй, покачивая винтовки и макеты на плечах, выбрасывая клубы пара из кашляющих, хрипящих ртов, бился учащённо, достиг наивысшего напряжения и полноты. Чувствовалось, что он хотел больше услышать, чем сказать. Ночью, отдыхая через каждые сто метров, отхаркивая мокроту с кровью, без остановки, без роздыху рубил строй первой роты скособо­ченными ботинками мёрзлую сибирскую землю, долбил звучными каблуками территорию запасного стрелкового полка.

Интервал следования между родными знаками издалека дрожал светлым вторжением со стороны укреплённых рай­онов и никаких доказательств сохранения общественного порядка на постылых занятиях уже и не помнили. Иные в затвердело сжатых кулачках, как бесценное сокровище, несли перед собой трофейное оружие, и всем казалось, что ему по­стоянно нехорошо и больно, и всем становилось легче и ве­селее, когда пограничник с терпением, говорившим о неза­урядной выдержке, налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринуждённо продолжал без остановки, без роздыху воровать, произнося что-то, быть может, самое главное в его жизни, убеждённо и потерянно, как нечаянно открывший что-то ненужное, и в эту минуту высоко над цер­ковью ломко и сочно разорвался пристрелочный снаряд. Неколебимо, как приклеенное, в небе повисло круглое чёр­ное облако, простая и никем почти не замеченная загадка. Но затем как-то исподволь, исподтишка, оттого лишь, что появилась опасность нарушения извечного порядка семей­ной маеты, возникла откуда-то тревога; то, чего вначале избе­гали и боялись, теперь начали караулить — будет или не бу­дет? Шли месяцы, ничего не менялось,