Русская нарезка - Павел Кушнир

вы­цветшего платья мелко подрагивал. Отечные щиколотки взопревшей парой наплыли на края запыленных башмаков, нога вдобавок ко всему, кажется, ещё и обморожена. Пальцы вовсе онемели. Чтобы не растравлять себя её видом, я, сжав зубы, отворачиваюсь. Напротив у стены, освещённый зло­вещими отблесками пожаров, немец, мною намеченный, молча вертел-ладил неслушную самокрутку, благодушествуя, не замечая войны и ощущая пальцами угасающее тепло тём­ного, неподвижно приземистого сердца, обессиленный и обмякший, и правой рукой, откинутой далеко в сторону, за­жимал пучок тёмно-зелёных стеблей с беловатыми комлями, черты лица его, перепрыгивая одна через другую, засуети­лись, он будто бы не смеет называть себя человеком и только время от времени сдержанно стонет. Да, им, к счастью, неиз­вестно, что гигантская машина уже пущена в ход и что стрелка часового механизма медленно, неотвратимо обегает положенные ей круги.

Его полоснуло внезапной жалостью. У него теперь были худое узкое лицо, поросшее светлой щетиной, съехавший влево рот и истончившиеся в ненависти губы; глаза его, не­плотно закрытые, застыло смотрели мимо меня, в какую-то недосягаемую высь, и весь он был уже там где-то, в недос­тупных мне далях, всем чужой, здесь ненужный, от всего сво­бодный. Он вызывает у меня интерес. Первый раз в моей жизни обескураживающий хаос, всё отчётливей касаясь не­отвратимым острием сердца, шептал торопливо, с перебоя­ми, что их час фактически уже пробил, что все они вместе со своей проклятой страной скоро будут уничтожены. Я не сра­зу уснул. Уже рассветало, когда грохочущая тяжесть сплюс­нула его внутренности, схватила его за рубашку у горла, стя­нула её так, что пресеклось дыхание. Как прекрасно, что в жизни человека так много ещё не предугаданного, запре­дельного, его сознанию не подчинённого. FUGA 14

Так появляется новая мораль, разлагающая армию. К во­енным начинают относиться пренебрежительно. Армия должна пользоваться исключительной заботой и любовью народа и правительства — гася в себе чей-то безгласный вопль о спасении, давили горе и боль изгальным смехом, присоединились ко всеобщему равноправному хору без­дельников — косоглазых, глухих, хромых, с гнилыми брюха­ми на передовую, наловчились, пристрелялись — не поймут, не отзовутся, ни одна струночка не отдастся в ответ чуткой дрожью: поздно — где уж там героизм. Но это мы, мы сами, сами возвращались в строй, рвались на передовую принять позор дезертирства за сдачу позиций, которые невозможно было удержать, за невыполнение неисполнимых приказов, и из черноты писаной доски ныне в свою полную живую силу веление Бога размыто отражалось в потускневшей золотой ризе старой иконы, радостно и тревожно подрагивая перед глазами от революционных бурь, от преобразований, от бра­тоубийства, к которому так стремились и стремятся правите­ли всех времён и народов.

Но когда это ещё будет? FUGA 15

А вообще на вещи он смотрит так. Дело, по-видимому, приближается к концу. Он говорил с одним майором, кото­рый, вернувшись к нему из огня войны, воспрянет для труда и проклянёт тех, кто хотел приручить его с помощью оружия да словесного блуда отнимать хлеб у ближнего брата своего. Весь фронт отступает — он это точно знает. Вот они, нем­цы! Настоящие, живые, а не нарисованные на полигонных щитах!.. К сентябрю немцы хотят всё кончить. Это очень грустно, но однажды бросается весь выводок, рвёт и съедает лишнего щенка, брата своего. Волк устраивался на задах зи­мовья и затягивал свою жуткую и острую, на одном длинном дыхании, песню, волчонок хвостом виляет, морды братьям облизывает, к маме ластится, та зубы ему навстречу, вот так вот размахнуться и дать по твоей самодовольной роже, ге­роически сокращая линию фронта, постепенно, ночь от но­чи, чутко, как звери, вскакиваю на четвереньки. Только по­чему-то ничего не вижу — ни танка, ни Юрки. В глазах баг­ровая слепота, заслонившая собой весь мир. Всё на свете меркло перед ней — настолько тонким режущим лезвием, взблескивая в темноте, подступал этот голос к горлу. Как, старый? Живут люди! Не тужат? А себя надо сохранить — мы ещё можем пригодиться Родине. Кроме того, у него есть ещё один план.

Но ему так и не удаётся рассказать нам свой план. Сидя­щий рядом со мной и молча ковыряющий ножом подошву своего сапога Игорь не упал, а как-то охоче рухнул бесфор­менной серой кучкой, упрятав под себя ноги. Пятясь от него, Алексей бессознательно откинул полу шинели, чтобы уви­деть зачем-то свои ноги. Пола шинели была тяжёлой и мок­рой. Что-то белесовато-розовое и жидкое налипало к голе­нищам и носкам сапог. Не спеши. Комсомольский би­лет. Фактура обложки. Конфигурация. Шрифты на­именования. Реквизит содержания. Шрифты текста. FUGA 16

Враг жестоко бомбил Минск. Город был объят пламенем. Умирали тысячи мирных жителей. Гибнущие, ни в чём не повинные люди посылали свои предсмертные проклятия оз­веревшим фашистским лётчикам...

Кроме командирского, личного! — совершенно не­ожиданно для всех, громко, и даже с вызовом сказал бесстра­стно молчавший до этого деревянный подполковник из от­дела формирования. Фролов повернул к ним освещённое из окошка лицо. В первый момент оно показалось Андрею ра­достным.

Танки, товарищ лейтенант!

Какие танки? — Нахмурясь, бессознательно-строго пе­респросил Андрей, будто, запретив солдату произносить это слово, можно было запретить и сами танки. Но в тот же мо­мент далёкий железный стрёкот, который он уже слышал не­которое время, не воспринимая, ворвался в уши, словно стал громче. И он особенно резко покрыт белой, хрустящей ска­тертью с квадратами заглаженных складок. В промежутках приступов он всё чаще и явственней различал голоса сво­их, — бой снуёт, шевелится, мелькает белым, жёлтым и си­ним, дрожит в раскалённом тылу первого мехэшелона про­тивника, двигающегося на Минск — такая славная, такая ми­лая картина, в счастливом волнении он спускал босые ноги с кровати, сидел в темноте, тяжело дыша, подавив в себе все чувства — и страх, и надежду, призвав на помощь только од­но — выдержку. Мерзавец! Настроил бойцов на подвиги по­литический начальник, заработал ещё один орден, прибавку в чине и добавку в жратве. Такое смелое действие принесло бы славу войскам Западного округа. Особенно большой успех получится, если сумеете организовать ночное нападе­ние на мехчасти.

Пятое. Конницу отвести в Пинские леса, и, опираясь на Пинск, Лунинец, развернуть самые смелые и широкие напа­дения на тылы частей и сами части противника. Отдельные мелкие группы конницы под командованием преданных и храбрых средних командиров расставьте на всех дорогах. Так ползёт август — душный, пыльный, без единого чёрного от солнца немца. Несмотря на массовый героизм солдат и ко­мандиров, несмотря на мужественную выдержку военачаль­ников, обстановка не вся поместилась на карте, била шаг возле казарм, осмелилась бояться этого ночного кромешного ада широко распространённой в высшей нацистской среде мистической терминологии. В