Смерть чистого разума - Алексей Королев

если даст вам знать, заклинаю вас всеми вашими социалистическими святыми, – не делайте ничего, что могло бы усугубить ваше положение. Обещаете?

К своему ужасу Маркевич кивнул.

– Инспектор, – сказал он. – Мне кажется, вы не хотите никому из нас причинить зла. (Целебан молчал, глядя Степану Сергеевичу прямо в глаза.) Сотрудничество с полицией – пусть и заграничной, пусть и по общеуголовному, а не политическому делу – мне претит. Я согласился вам помочь и готов сделать это ещё раз. Но вы должны знать, почему я это делаю. (Целебан молчал.) Одна вещь не даёт мне покоя.

– Какая же? – спросил Целебан.

– Я догадываюсь, почему Тер ограбил почтовую карету. Но я представить себе не могу, зачем Теру нужно было убивать Корвина.

– Рутинная работа полиции отличается от детективных романов тем, что мотивы очень часто приходится устанавливать постфактум, Маркевич. А личность преступника в девяти случаях из десяти устанавливается методами, которые ни один судья не примет в расчёт. Начиная от показаний людей, которые никогда не согласятся предстать перед судом, и заканчивая интуицией сыщика.

– Допустим. И что вам говорит ваша интуиция относительно Тера?

– Интуиция подсказывает мне, что из двух человек, у которых нет никакого алиби на момент исчезновения Корвина, на роль его убийцы больше подходит ваш друг господин Тер-Мелкумов.

– Двух? – переспросил Маркевич? – Почему именно двух? И какое время вы имеете в виду? Между четвертью первого, когда Корвина видела мадемуазель, и четырьмя или четырьмя с четвертью пополудни, когда Веледницкий и Скляров обнаружили его исчезновение, алиби нет у целой кучи народу. Даже если предположить, что дамы ни при чем, то и Лавров, и Скляров исчезали из поля зрения сразу после обеда. В лото-то все начали играть около трёх.

Целебан пристально посмотрел на Маркевича.

– Видите ли в чём дело, господин Маркевич, – сказал он по-французски. – И в три и даже в два часа Корвина в Ротонде уже не было. Более того, его не было там уже в час пятнадцать. То есть он исчез в промежутке между 12:15 и началом обеда в пансионе. А на этот момент алиби нет только у двоих – господина Тер-Мелкумова и господина Фишера.

– Откуда вам это известно? Да и точно ли это?

– От тех самых людей, которые, скорее всего, не захотят предстать перед судом. И да, это абсолютно точно.

31. Откуда ты пришёл?

Обитателей пансиона он застал какими-то даже не притихшими – пришибленными. Все, включая Анну Аркадьевну, сидели в гостиной, занимаясь делами, вовсе не подходящими к настоящей минуте. Фишер («быстро он обернулся», – подумал Маркевич) и генеральша листали журнал, один на двоих, «Северную Пальмиру». Лаврова что-то набрасывала в альбом, Луиза Фёдоровна вязала, Лавров и Шубин молча курили у открытой двери террасы. Мадемуазель с красными глазами маячила в буфетной, делая вид, что протирает посуду.

Семь пар глаз, в одну секунду поднятых на него. Тишина. Звон разбивающей тарелки.

– Расскажете?

– Нет, Борис Георгиевич. Не могу. Физиологически не имею возможности. Николай Иванович вот вернётся, он пускай и рассказывает.

Но Николая Ивановича всё же не дождались. Генеральша так молила одними глазами, и Лаврова, и даже Шубин, что Маркевич не смог устоять. Получилось, конечно, сбивчиво, но главное все, вероятно, усвоили.

– Что это за организация – федерал-социалистская партия? – спросила Анна Аркадьевна. – Никогда не слыхала.

– Я тоже, – кивнул Маркевич. – До прошлой субботы. Антонин Васильевич и Николай Иванович, насколько мне известно, тоже. А вот Глеб Григорьевич слыхал.

– Слыхать-то слыхал, – ответил Фишер, – да, считай, всего ничего.

– А что было в прошлую субботу? – спросил Лавров.

– Ну… мы пили чай у Антонина Васильевича, вечером, – замялся Маркевич. – И Тер… Александр Иванович рассказал нам про эту партию. Впрочем, о том, что он, возможно, имеет к ней отношение, не было сказано, конечно, ни слова.

– И кто же с вами ещё пил чай, коли не секрет? – спросил Лавров. – А впрочем, понятно. Наш маленький центральный комитет.

– Ну будет вам, Борис Георгиевич, – сказал Маркевич.

– Нет-нет, ничего, ничего. Мы же все за свободу собраний, не так ли? Граждане имеют право собираться мирно и без оружия… даже втайне от других граждан. Надеюсь, вы были без оружия?

– И всё же я не понимаю, – перебила его генеральша. – Зачем господину Тер-Мелкумову понадобилось убивать Корвина? Степан Сергеевич, голубчик, объясните мне, Христа ради.

– Увы, я совершенно солидарен с вами в вашем неведении, Анна Аркадьевна, – сказал Маркевич. – Вероятно, инспектор даст нам какие-то разъяснения.

– Или не даст, – буркнул Фишер. – Он вообще, по-моему, не слишком умён.

– Ну хорошо, – в голосе генеральши зазвучали нотки отчаяния. – Коли вы знаете, господин Фишер, так вы и расскажите!

– Ничегошеньки не знаю. И знать не хочу. Ну убил и убил. Невелика потеря.

– Что вы такое говорите, – ахнула генеральша.

– Полноте. Тридцать лет назад от Корвина может быть и был толк, а сейчас только воздух чище будет. Чем меньше дураков станут внимать его бредням про анархическое государство, тем больше прибавится людей в настоящем революционном деле.

– Помилуйте, Глеб Григорьевич, в каком таком деле?

– По избавлению России от всякой сволочи… в галунах и эполетах.

– Я настоятельно прошу вас, Глеб Григорьевич, в моём присутствии избегать подобных речевых оборотов, – генеральша поднялась, величественная и прекрасная в своём гневе, и Маркевич на секунду подумал, что она прекрасно бы справилась с ролью Екатерины Медичи или даже Екатерины Великой.

Фишер помолчал с секунду и вдруг почти выкрикнул (Лаврова взвизгнула, Шубин с интересом повернулся вместе с креслом на голос):

– Я бы избегал подобных оборотов и безо всякой просьбы, Анна Аркадьевна, если бы речь шла о том, чтобы поберечь нервы простой генерал-майорши… а не матери Сергея Ивановича Балашёва!

– Глеб!

– Глеб Григорьевич!

– Глеб Григорьевич!

«Перерождение, или Катарсис. Одноактная пьеса. Сейчас он ответит Лаврову – впервые, может быть, прямо в глаза. Эх, записать бы всё прямо по горячим следам, да неудобно получится».

– Не стоит меня упрекать, – голос Фишера звучал уже спокойно. – Ничего особенного я не сказал. Нет ничего необычного в том, что в семье знатной и состоятельной вырос сын, который должен был быть приговорён к смерти за попытку цареубийства и лишь вследствие тяжкого душевного недуга освобождённый от наказания под надзор родных. Как нет ничего удивительного в том, что купец первой гильдии, миллионер, щедро наделяет рублями фонды социалистической партии… ну или наделял, по крайней мере. Из каковых фондов финансировалась, например, знаменитая химическая лаборатория товарища Мениса, где делались замечательные бомбы, безотказные, безопасные и компактные. Таких примеров мы знаем немало. Что и говорить, дело русского освобождения находит отклик в