Приз - Полина Дашкова

«Долго еще он будет морочить мне голову? — лениво подумалГригорьев, покосившись на мягкий профиль старика. — Интересно, зачем ему этонужно?»

Он закурил, проводил взглядом маленький, ярко освещенныйпрогулочный катер.

«Впрочем, я лукавлю. Я просто устал и хочу спать. Я отличнопонимаю, зачем он все это мне рассказывает. Ему надо выговориться. Этоестественная потребность. А я с ледяной профессиональной подозрительностью всепытаюсь нащупать какой-то подвох, хитрость. На самом деле мне тяжело, больноего слушать. Есть вещи, о которых лучше не знать. Знание ничего не меняет.Каждый отдельный человек способен иногда учиться — если не на чужих, то хотя бына своих собственных ошибках, но толпа — нет. Толпа умеет только чувствовать, ичувства ее истеричны, неглубоки. Германский фашизм созрел на почвенационального унижения. Когда общество унижено, появляется национальная спесь.Но если ее изжили в пафосном трепе, в пустых обещаниях политиков, в митингах иток-шоу, разжевали и выплюнули, то есть способ компенсации — спесьдемократическая. Это тоже отличная почва для новой диктатуры».

— Андрей, вы тактично зеваете и пытаетесь определить, какдолго еще я собираюсь изводить вас своими устными мемуарами.

Григорьев вздрогнул.

— Простите, Генрих. Вы что, умеете читать мысли?

— Нет. Просто на вашем месте я бы думал сейчас именно обэтом. У вас ангельское терпение. Столик освободился, мы можем сесть.

Рейч заказал себе карпаччо, мясо гриль, большой зеленыйсалат.

— Не знаю, справлюсь ли. Но отказать себе не могу. Целыйдень ничего не ел.

Григорьев совсем не был голоден. Он хотел спать. Он заказалсебе салат и карпаччо, лишь поддавшись уговорам Рейча. Официант ушел. Столикстоял на отшибе, и говорить можно было вполне спокойно, не привлекая внимания.

— Теперь вам известно, откуда я взялся и почему меня зовутГенрих Рейч. Тридцать три года назад это сочетание весьма заинтересовало одногостарого профессора американца. Мы встретились в Амстердаме, на открытиивыставки скандального художника авангардиста. Он использовал в своихкомпозициях обработанные особым способом части трупов. Сейчас этим уже никогоне удивишь, но в те годы вызвало довольно бурную реакцию. Впрочем, не важно.После пресс-конференции ко мне подошел высокий прямой старик. Представилсяамериканцем, заговорил на отличном, немного старомодном немецком. Сказал, чтоприехал из Вашингтона, что зовут его Джон Медисен. Мы беседовали о современномискусстве. Я всегда любил поболтать, особенно с новыми людьми. Старик произвелна меня двоякое впечатление. С одной стороны, с ним было удивительно легко.Через несколько минут мне стало казаться, что мы знакомы давно, что он знаетменя с детства. Но я не мог избавиться от тяжелого странного чувства. ЭтотМедисен был не совсем натуральный, какой-то неживой, словно собранный изотдельных частей. Он напоминал экспонат выставки, на которой мы встретились.Приглядевшись, я понял, что лицо его изменено пластической операцией. Знаете,чуть сильнее, чем нужно, натянута кожа, едва заметные шрамы, слишком скупаяфальшивая мимика. Он заметил вскользь, что во время войны получил сильные ожогии пришлось полностью восстанавливать лицо. Мы долго разговаривали, обменялисьвизитными карточками. На прощанье он пожал мне руку и назвал меня Гейни. Когдаон произнес это имя, он вскинул подбородок, посмотрел на меня как бы издалека,щурясь, и его большой острый кадык быстро двинулся, вверх, вниз. Меня вспышкойпронзило воспоминание, очень далекое, детское.

Рейч тряхнул головой и замолчал. Принесли еду. Он занялсясалатом, жевал, прикрыв глаза, комментировал соусы, оттенки вкусов разныхсалатных листьев. Потом, без всякого перехода, продолжил:

— Позже я попытался кое-что узнать о нем. Не узнал ничего. Уменя было достаточно знакомых американцев, в самых разных кругах. Никто никогдане слышал о таком профессоре. Я забыл о нем, но примерно через год он появилсяопять. Просто позвонил мне домой рано утром и пригласил пообедать. Опять былоэто — «Гейни», вздернутый подбородок, кадык. Мы сидели в ресторане. Он сталспрашивать меня о моих родителях. Я выдал ему обычную свою легенду: погибли вовремя войны, был маленький, ничего не помню. Он улыбнулся и спросил, нет ли уменя на руке татуировки, двойной молнии. Она была, но я ее вывел. Остался шрам.Я сказал: нет, и не было. Он извинился, взял мою руку, закатал рукав. И вот,когда он прикоснулся ко мне, опять случилась мгновенная вспышка дежа вю. Всорок четвертом году мне исполнилось десять. Как способный и отлично развитыйфизически питомец «лебенсборн», я был переведен в закрытое учебное заведение«Адольф Гитлер», где проходила начальную подготовку будущая элита СС. Я сдалэкзамены и стал «пимпф». Так назывались дети от десяти до четырнадцати, члены«юнгфольк», младшей группы «Гитлерюгенд». Торжественное посвящение проходилодвадцатого апреля, в день рождения Гитлера. Накануне нас приехал поздравитьГиммлер. С ним вместе, конечно, Штраус. Доктор узнал меня, сказал, что помнитмладенцем, назвал Гейни. Так же он называл Гиммлера. У доктора были интересныеуши. Маленькие, плотно прижатые, стеклянно-тонкие. Верхние хрящи не круглые,как у всех людей, а заостренные, и мочек почти нет, как будто их аккуратноотсекли ножницами. Ни у кого я не видел таких ушей.

Рейч опять замолчал. Пришел официант убрать тарелки.Григорьев удивился, заметив, что, рассказывая, Генрих умудрился незаметносъесть весь салат и огромный кусок мяса. Андрей Евгеньевич заказал два кофе.Официант ушел. Рейч на несколько минут провалился в свое молчание и вдругглухо, как из колодца, произнес:

— Наверное, не я, тогдашний, взрослый, образца семьдесятпервого года, матерый репортер, тайный сотрудник трех разведок, авантюрист ипровокатор, а маленький сирота, мальчик «пимпф», решился назвать его по имени:Отто Штраус. Он не испугался, наоборот, обрадовался. Сказал, что не упускалменя из виду все эти годы, что я был самым интересным экземпляром из всех детей«лебенсборн», за которыми он наблюдал с рождения. Спросил, не хочу ли явстретиться со своими братьями и сестрами. Он может это устроить. Ему известныимена и адреса сотни самых лучших. Я сказал: нет. Он не стал спрашивать,почему. Кивнул, положил на стол деньги, ровно половину суммы, на которую мыпоели, и ушел, оставив меня наедине с тихой томительной паникой еще на целыйгод.

— Вы могли сообщить о нем. Он военный преступник,приговоренный Нюрнбергским судом к повешенью. И не было бы никакой паники, —осторожно заметил Григорьев.

— Знаете, — улыбнулся Рейч, — я так и сделал. Из всехизвестных мне спецслужб я выбрал самую эффективную: израильскую. Меняпоблагодарили за помощь и объяснили, что я обознался. Генерал Отто Штраусдействительно считался пропавшим и входил в известный список доктора Визенталя,охотника за нацистскими преступниками. Но сегодня точно установлено, что онпогиб в сорок пятом году, в Берлине. Останки его обнаружены недавно, приремонтных работах в берлинском метро. Они идентифицированы. Человек, которыйвыдает себя за него, скорее всего, сумасшедший, ибо настоящий Отто Штраус, будьон правда жив, вел бы себя крайне осторожно. Позже они прислали мне письмо, вкотором еще раз подтвердили мою ошибку и сообщили, что тщательно проверили моюинформацию. Никакого профессора Джона Медисена с прозрачными ушами несуществует.