Путь к вершинам - Геннадий Петрович Исаков

обошел его кругом. Постучал по тендеру, отозвавшемуся деревянно глухо. По шаткой подножке подняться не решился, хотя рука сама потянулась к поручню: ржавь неумолимо точила некогда блестевшие смазкой детали и дряхлила металл.

И вздохнул глубоко, словно дымком на него повеяло, славным таким знакомым дымком, от которого в горле запершило…

Что был он паровозным машинистом, не верит ему собственный внук. Для него паровозы все равно что мамонты, обросшие рыжей шерстью, вымершие давно и закономерно. Как же иначе, если малец смастерил в школьном кружке робота на транзисторах? Мозговитая штуковина. Скажешь громко: «Вперед!» — мигнет глазами-лампочками, поведет носом-сопротивлением и пойдет себе не спеша. Скажешь: «Стой!» — остановится и ждет дальнейших указаний.

Внук допытывается, когда же появится атомная тяга, поезда начнут ходить со скоростью звука, и заключает победоносно:

— А ты мне про пар! Комик ты у меня, дед, народный артист…

Быстро стали эпохи меняться, раньше такого не наблюдалось. На тепловозы дядя Митя переучился, получил вторые, после паровозных, права управления локомотивом. Огромный был шаг вперед. Паровошки выматывали у бригады все силы, погадай-ка уголек лопатой в прожорливую топку!

В слесари он попросился после того, как под его машиной в одной из поездок лопнула крестовина стрелочного перевода. При падении на бок кабина напоролась на пикетный столбик, ее точно снарядом пробило. Сам вроде бы отделался повышенным на недолгое время давлением крови и головной болью. Но начал следовать по стрелкам с оглядчивой неспешностью пешехода, не смог перебороть себя и донял, что отъездился. Пора вон из борозды, чтобы не портить ее. Не но сивке стали крутые горки. Давно смирился было, да вот эта старинушка опять всколыхнула.

— Куда его, родимого? — тихо спросил дядя Митя.

— В металлолом. На вечное упокоение.

Он снял фуражку, блеснув сединой.

— А я в сорок четвертом на таком…

На исходе той давней зимы нужно было вести из Большого Токмака в Федоровку эшелон с танками. Под боевую технику, гоня ее на передовую, обычно ставили по две ОВ, а тут второй не нашлось.

— Нету, нету, и негде взять, — сказали ему, — выручай по-фронтовому.

Ему грозили трибуналом, а он не слышал, уже шел к машине.

Он не мог не совершить чудо. И совершил его. Паровозишко скрипел натруженными суставами, рыдал, но тянул. И машинист напрягался, жилы рвал, точно прибавляя к силе железа собственную. Никогда перегоны не казались ему такими бесконечными, версты растягивались вдвое.

При стоянке в Федоровке он видел, как танки немедля спрыгивали с платформ, ломая их борта, уходили в бой. Ну, сейчас будет вам трибунал, фрицы проклятые!

Отдышаться ему не дали, развернули назад с санитарным поездом. Это было полегче, и паровоз пел, молодецки распарывая грудью плотный воздух, и у машиниста душа с небом разговаривала…

Потом налетели самолеты, сыпля бомбами. Несколько раз пришлось то резко тормозить, то набирать скорость, уклоняясь от прямых попаданий. Все вынесла, не подвела «овечка», даже с посеченным осколками и оттого во многих местах сифонящим котлом.

Отпуск дядя Митя провел у Азовского моря, в блаженной тиши городка, объятого садами и виноградниками. На его площади, в нимбе светлых акаций, стояла «тридцатьчетверка», первой ворвавшаяся в городок, отбитый у немцев. Может быть, это ее вез дядя Митя в том невозможном рейсе… Приведенный к последней стоянке, танк тоже выглядел, по современным понятиям, не таким уж стремительным и грозным. Да ведь уважение ему какое! Благодарные слова на постаменте, в золоте лавровый венок.

— Я б тебя в музей, — сказал дядя Митя паровозу, горестно разговаривая с ним, как с живым существом. — Не для славы, а для памяти людской.

И сам понимал, что великоват стальной работяга, под стекло не упрячешь, бархатом не обложишь. Только не экспонат он, а память сама, которой не след ржаветь, истлевать, обращаться во прах!

Когда паровозик начали деловито крошить автогеном на вторсырье, для удобства предания его переплавке, — не без оснований сказался больным, давление пошаливало, и неделю на работу не ходил.

4

Почему-то именно Бянкина дядя Митя выдвигал в общественные инспекторы по безопасности движения, отклоняя другие кандидатуры. Проведешь, мол, пару проверок в месяц, тебе зачтется и всем польза. Об нарушения-то на каждом шагу спотыкаешься. Расшевелить пытался, не верил, что это бесполезно? Тоже Мичурин, захотел яблоню привить осине!

— Я за себя знаю, за других ничего не знаю, — отмахнулся Бянкин от его приставаний. И снова сыплет дешевыми похвалами. А не шелохнется, когда Петряй зашился с подготовкой предохранителей, выщелкивая их один за другим в картонную коробку, а то и прямо в нетерпеливо протянутые руки поммашинистов. На этой мелочи не больно заработаешь, есть и помоложе Бянкина кому за нее браться.

— От, деятель народного хозяйства! — поражается дядя Митя. — Совести ты не знаешь.

И с новой энергией берет Петряя в оборот.

— В институт заявление не подашь — прогоню с глаз долой, как не оправдавшего доверие. Моя жизнь, предположим, сто процентов, ты на двести жми.

— Ну да, ну да, конечно! Не Митрофанушкой родился, — встревает Бянкин (дядя Митя круто зыркнул на него). — Сейчас не то время, когда один поп Филька грамоту знал, сейчас все инженеры.

В его поддержке не ахти как глубоко скрыта подковырка. Никто не клюнул на эту наживу, и тогда Бянкин поворачивается другим боком.

— Ты и так не худ, не мят, не клят. Жить надо без фокусов. Жениться на хозяйственной девушке, встать в очередь на квартиру, детишек завести…

Но «фокусы» — это у Петряя, должно быть, наследственное, а значит, неистребимое. У него мать — она работает в дистанции защитных лесонасаждений, — в своей оранжерее розы развела не хуже, чем на юге, по любой цветочной луковице вид и сорт определит, хотя это не входит в ее обязанности. Отчего бы и не выкинуть такой номерок, чтобы у некоторых мудрецов округлились их квадратные глаза!

Бянкина можно считать кадровым железнодорожником только за стаж. Не той он породы, слишком себе на уме. Сверх положенного с него не спросишь, такую сквасит рожу! А депо работает неритмично, слесарей дергают, как петрушек. Надо ударно поправлять чьи-то промахи, иначе движение на дороге встанет. Но раз взялся, тяни, как слон, другого выхода нет.

Насчет учебы Петряй согласен. Только смешно ему, что его судьбу устраивают, не спрашивая его самого. Нехорошо, товарищи дорогие! Выходит, свадьба без жениха.

Он смотрит на себя со стороны, чужим и фотографически беспристрастным взглядом. Дядя! Не ошиблись пацаны у газировки. Мальчиком его давно не зовут, одна лишь толстуха Сима в инструменталке кличет деткой, но она неисправима, у нее деткой до седых волос останешься.

Заманчив