Путь к вершинам - Геннадий Петрович Исаков

завтрашний день. Кем мы были — уже были, и вспоминать не хочется, кем стали — уже стали, а кем будем? В жизни раз бывает восемнадцать лет, никакие дороги не закрыты. И, перебрав мысленным взором эти дороги с неисчислимыми распутьями, решит он сам, которой отдать предпочтение.

5

Дядя Митя не Бянкин, у него нет привычки стенать: «Мы в твоем возрасте…» Но к размышлениям об институте он, окончивший семилетку, ремесленное да курсы в дортехшколе, возвращается вновь и вновь.

— Надо еще разобраться, где гордость в полной правоте. В механическом цехе история была. Прислали ученую девушку в мастера. Собрались ребята у станка, озабоченные такие. «Конуси́т, — говорят хором, — передвинуть надо, видите, неровно стоит». Она и поверила, командует двигать… Ее сразу в контору перевели, подальше от позора. Мы на паровозе тоже одного спеца разыграли. «Иди в тендере воду перемешивай, на подъеме пару не хватает». И вот он ее крутит черпаком, «по часовой стрелке», бригада учит, за животики хватаясь. Просто тянуться надо повыше, чтоб пошире глаз обозревал, не в смысле теплого руководящего местечка, а…

В каком именно смысле, толком объяснить он не умеет. Истину чует, да грамотешка подводит. Вдруг протянул зубило:

— Сходи, заправь.

Петряй глянул небрежно — такая проба для него пустяк. Однако невольно заторопился, искры от наждака полетели во все стороны, лезвие выходило неровным. Справился, конечно. Принес, подал абсолютно спокойно.

— Ничего, подходяще, — с грустным удовлетворением сказал дядя Митя. — В слесари ты вышел, дальше сам смотри.

И отложил зубило в сторону…

— Чем звезды считать, глядел бы в ноги. Добра не найдешь, так хоть не упадешь, — произносит Бянкин никому, в пространство. И потому, наверное, не находит благодарных слушателей.

Он вышел покурить к пожарной бочке. А тут бежит, аж спотыкается, взмыленный слесарь из цеха профилактики:

— Помогайте, бракоделы, — вентиль полетел, тепловоз на выходе!..

Петряй, решительно открыв шкафчик Бянкина, достал и отдал новый вентиль. Взамен подчеркнуто аккуратно и даже бережно положил другой, со щербинкой. Счастливого пути!

Смущенный его разбоем, дядя Митя отворачивался, Бянкину в глаза смотреть не мог. Ругал внука, расковырявшего хорошие, сувенирного исполнения часы, когда-то врученные деду за безупречную работу вместе с ветеранской медалью. Атомного двигателя ему для модели звездохода не нашлось, так он пружинный завод решил приспособить. Да еще паровозы, видите ли, презирает!

Обычно Бянкин эту тему всегда готов поддержать и развить. Дети от него уехали и писем не шлют. Не обижал ведь, все им отдавал, а они фырь-фырь кверху гордыми портретами. Пусть бы лучше денег просили, да все ж писали…

Он отрешенно возится с регулятором, добиваясь его плавного переключения со ступени на ступень, и не откликается. Деловой, как воробей на помойке. Если бы он знал о заложенной под него мине, сразу бы утратил самодовольный вид. Дыму будет до небес.

— Стой! — насмешливо сказал ему дядя Митя, как роботу. Но тот даже носом не повел.

Утром старики опять повздорили. Дяде Мите надоела донельзя истрепанная кожаная фуражка друга, лет двадцать Бянкин с ней не расставался, возможно даже во сне. Сдернул ее, положил на шпалу и козырек отрубил. Кажется, все, дружбе их пришел конец…

Петряй в этот день сдавал — и без особых затруднений сдал на четвертый разряд. Все давно было ясно. Очистив руки смоченной в солярке ветошью, ждал официального решения. Одним выпускником больше стала числить академия в электроцехе. А Митрофан Данилович отчего-то упорно засобирался на заслуженный отдых.

Оба его учителя вместе спускались из голубятни после оформления протокола экзаменационной комиссии, как ни в чем не бывало обсуждая каверзы погоды и виды на урожай. Он пошел им навстречу, еще не зная точно, что скажет каждому из них.

КОМАНДИРОВКА НА ЧАС

1

Аверьянычев грозно, как хищная птица, поглядывает на Гаврилика поверх очков с толстыми стеклами. Дверь отдела распахнута настежь. Стонет вентилятор, и бумаги на столе шевелятся как живые.

— Не дать ли тебе удостоверение нештатного собкора? Восемь заметок за два месяца как палкой сшиб.

— Семь, — смущенно поправляет его Гаврилик, хотя готова уже и следующая…

В апреле он принес в редакцию заметку, первую в жизни. Писал долго, воодушевленно и кропотливо, чтобы не стыдно было нести на суд матерых газетчиков. Ее охотно приняли, безоговорочно урезали вдвое, до сотни строчек. И напечатали на первой странице:

«Автор этого лирического репортажа работает монтажником на ударной комсомольской стройке. Он по праву является одним из тех, кто, подобно его героям, одержим романтикой неизведанного…»

Все началось для него после обыденно прошедшего получения путевки на стройку в райкоме. Праздник не праздник, но там забыли даже поздравить его со знаменательным событием, не видя необходимости в фанфарах.

Стройка открывается перед ним, словно незнакомая чудесная страна. Здесь невозможно оставаться хмурым и одиноким, вокруг надежные друзья. Происходят встречи, которых ждешь всю жизнь. На одной из шершавых бетонных стен мелом начертано — Гаврилик лучше всех знает, чьей рукой, — «Я люблю тебя, Натка!»

Над веселой пестротой панорамы будущего химкомбината занимается новый день. Фантастические стебли колонн проламывают хрупкий земной покров. Встают на виду у зауральских синеющих далей стооконные корпуса. В них есть что-то от Кремлевского Дворца съездов, будто бы они тоже предназначены для торжеств.

Спасибо тебе, зеленая планета, за доброе июньское утро. И еще спасибо за стройку!..

Аверьянычев глух к этим восторгам, его не завораживает колдовство словес. Все написанное Гавриликом он считает мелковатым, так, на подверстку.

— Порхаем, умиляемся, — говорит он, без малейшей запинки читая на лице Гаврилика все то, что мучительно переживается им. — Ты никогда не пробовал питаться одними пряниками? Нам на первую полосу нечего ставить!

Оправдательные доводы не производят на него никакого впечатления. Сокращает он сердечные творения Гаврилика с безжалостной простотой, донага раздевая немногочисленные факты. Надолго закашлявшись, страдальчески отмахивается от предложений проводить его домой, глотает таблетки. «Как бы в больницу не загреметь, это на месяц, не меньше».

Одна из семи заметок поведала о старом бригадире, которого порекомендовали автору как хорошего работника. Тот рассказывал о себе гладко, стройными фразами, видимо делая это не впервые. Получилась натуральная поэма. Гаврилик был упоен ею, а потом ему сказали:

— Пахать он умеет. А забудешь из дому денег взять на обед, попроси у него взаймы — так голодным и останешься.

Рецензенты были свои, утешили, приметив его расстроенный, убитый вид:

— Ничего, писарь пишет, утка свищет — только перышки летят. Еще не на таком пообжигаешься…

Он пожалел, что не был задержан при попытке напечататься, что не догнать разлетевшееся по городу вранье.

О мире в красках завтрашнего