Нежность - Элисон Маклауд

круги, сжимая в когтях живую рыбину, словно желал похвалиться перед человеком своей охотничьей доблестью.

За краем песка, уже невидимые отсюда, шлепали по мелководью черепахи. Еще дальше – можно было только воображать – вырывались из глубин киты.

Она однажды встретилась глазами с горбатым китом – он высунул огромную голову из воды рядом с «Виктурой»[37], шлюпом Кеннеди. Джеки до сих пор помнила рыбный смрад из пасти и первозданный разум, живущий в единственном глазу. Этот глаз приковал ее взгляд. Она сняла темные очки, чтобы встретиться с ним, окаймленным коркой балянусов, и почувствовала, что обменялась с китом безмолвной вестью. Он мог бы запросто перевернуть яхту, как унесенную морем доску, но лишь плавно скользнул под килем, унося с собой – как чувствовала Джеки – некий след ее самой в огромном, непроницаемом зрачке. И она тоже унесла след кита домой, на берег, и носила его в себе, задумчивая, пока семейство Джека с упоением играло в тачбол.

Сейчас уже начался прилив. Он качал лодки. У причала яхт-клуба яхты позванивали и постукивали мачтами – музыка, рожденная бризом. Еще дальше блестели тонкие перешейки и песчаные отмели, и рыбаки с удочками перебегали по ним, словно шествуя по воде.

Ветер шевелил длинную траву на песке. В этой части мыса дюны могут за ночь изменить форму. Все непрочно, непостоянно, и лишь это непостоянство пребывает вовеки. Таков урок, преподанный Кейп-Кодом, Тресковым мысом. Не держись ни за что. Что бы это ни было, не цепляйся за него.

Чуть подальше вглубь суши, за несколько миль от берега, близоруко моргали мокрые золли – прудики в воронках, выгрызенных древними ледниками. Топография суши словно менялась прямо у путника под ногами, и воздух, напоенный ароматом разогретой солнцем смолы, вдруг обретал терпкость болотной гнили или морской соли.

После летнего солнцестояния дни мельтешили, как простыни на бельевой веревке. В здешнем ослепительном свете каждая травинка пульсировала, дюны сияли, и голубая шкура пролива выгибалась и блестела.

Пристроив на коленях альбом для набросков, Джеки пыталась поймать ситцевую синеву летнего неба, выжженную солнцем белизну ракушки или кости. Она снова рисовала на пленэре – в основном небольшие этюды – но редко оставалась довольна попытками.

На рисовальные вылазки она ездила в старом «плимуте» Джека и постепенно осознала, что весь полуостров – переплетение песчаных проселочных дорог, живущих своей жизнью. Ей нравились никем не охраняемые придорожные прилавки с выставленными на продажу фруктами и овощами. Они терпеливо ждали там, где на дорогу выходила ведущая к дому тропа или дорожка, и на ящик, куда покупатели сами клали деньги «на доверии», никто не посягал. Она любила, когда на горизонте возникал сюрприз – шпиль очередной церковки, как белый крик, обращенный к небу, – или коршуны реяли над головой на бесстрашной высоте.

Островки – поросли спартины, разделенные солеными протоками, – меняли форму год от года, так что все местные карты мгновенно устаревали и заблудиться было легко. Тем временем клюквенные болота на мысу покрывались темно-красным ковром, как во сне, но в свою пору и их скрывал первый снег. Потом туманные сирены заводили привычную осеннюю жалобу, и дома, обветренные, крытые серой черепицей, грудью встречали атлантические шквалы.

Отдыхающий, любящий дюны лишь в ясную погоду, едва ли узнал бы их по весне, а они вечно дарили какое-нибудь новое открытие: то древнее захоронение обнажится в песке соснового бора; то в болоте откроются пеньки частокола, остатки форта первопоселенцев; то обнаружится древняя дорожка из камней, по которой можно перебраться через забытый ручеек. Иногда весной, с оттепелью, мог выйти на свет даже фундамент старого пуританского дома, сложенный из дикого камня; гранитные валуны, вцепившиеся в XX век, как костяшки пальцев.

Но в любое время года первый утренний свет на мысу – когда его не скрывал туман – обладал перламутровой мягкостью. «Прекрасное утро», – мог сказать сосед при случайной встрече на берегу, и Джеки отзывалась: «О да. Нам так повезло с погодой». Любых, самых обыденных слов было довольно в этом всепрощающем свете. Как Джеки ни любила интеллектуальные светские разговоры Нью-Йорка и Вашингтона, воскрешало ее молчаливое красноречие пролива.

Джек сейчас едет в Мэриленд, снова вышел на тропу – вербует сторонников. Джеки выбрала дату для визита профессора Триллинга, зная, что у миссис Клайд в этот день выходной. Кэролайн отправилась на день в «Большой дом», к бабушке, под опеку нянюшки Мод.

Джеки испекла пресные хлебцы на пахте, нарезала помидоры и приготовила на пару´ спаржу. Сварила кастрюлю чаудера с треской – свежей, купленной на верфи в Барнстэбле только сегодня утром. И, лишь добавив в него соленой свинины, Джеки вспомнила, что профессор Триллинг – еврей. Неужели она все испортила еще до прихода гостя? Она представила себе неловкий момент, замешательство, взаимные извинения. Полезла в морозилку, но из всего, что там нашлось, оттаять вовремя могли только гамбургеры с булками, приготовленные для детских праздников.

Она попросила охранника из Секретной службы – такое ощущение, что в последнее время они меняются едва ли не каждую неделю, – сойти с обычного поста на газоне позади дома, лишь на время, пока она будет обедать на патио со старым другом. Они договорились, что охранник всего на несколько часов перебазируется на парадную сторону дома, выходящую на Ирвинг-авеню, и в это время не будет делать обходы.

Охранник носил летний строгий темно-синий костюм и очки от солнца, а на ремне через плечо – транзисторный приемник в кожаном футляре. Поскольку дежурства были долгие, ему разрешалось слушать репортажи со спортивных матчей и сводки новостей. Но ни в коем случае не музыку, заверил он. Он слушал на совсем малой громкости, пользуясь наушником, воткнутым в разъем. Когда Джеки спросила, что слышно, он ответил: пока только и говорят о требованиях Хрущева к Америке, Франции и Британии убрать войска из Западного Берлина.

Когда Джеки разговаривала с агентом, он странным образом держался и подчеркнуто формально, и вместе с тем развязно. Он стоял прямо, расправив плечи, обращался к ней почтительно и как бы издалека. Ее удивило только, что он – словно мальчишка-подросток – при разговоре с ней не снял темные очки и даже не вынул руки из карманов. Из нагрудного кармана пиджака торчал дешевый блокнотик. Охранник увидел, что Джеки заметила, и пояснил: «Я стараюсь записывать спортивные счета за день, когда выдается свободная минутка».

Она сказала охраннику, что придет «старый друг». Невинная ложь. Она не знакома с профессором Триллингом – во всяком случае, их друг другу формально не представили. Но двусмысленность